Том 5. Плавающие-путешествующие. Военные рассказы - Михаил Алексеевич Кузмин
– Не то, не то… – прошептала я и встала.
– Что вас тревожит, дорогая? Объясните мне…
– Ах, Ипполит, я боюсь, что вы меня не поймете или, что еще хуже, поймете не так, как следует.
– Когда же я вас не понимал и кто может лучше понять, как не тот, кто любит без меры?
– Тут дело совсем не в вашей любви, а в вашей тонкости, что ли…
– Ну, скажите, скажите!
Он снова сел ко мне и обнял, говоря:
– Мы нервны сегодня, встали с левой ноги ради своих именин…
Он улыбался, нежась, как кошка, и щекоча усами мою шею. Тихонько отстранив его, я сказала:
– Я не могу быть с вами, Ипполит…
– Ну, какие сказки!
– Нет, это не сказки. Я говорю серьезно.
– Вы куда-нибудь торопитесь? Но как же было не устроить, чтобы сегодняшний день не был занят?
– Это не то.
– Что же?
– Я вообще не могу быть с вами.
– Вы разлюбили меня! Но, Анна Петровна, ведь этого же не может быть! Это нелепо!..
– Я говорила, что вы все поймете шиворот-навыворот.
– Но как же это прикажете понимать? Яснее ясного, что вы меня не любите больше.
– Совсем не то. Я не могу быть с вами.
– Разве это не одно и то же? И потом, что случилось? Что произошло? Ну, успокойтесь, ну, расскажите мне, в чем дело.
Он так боялся, так волновался, что мне сделалось слегка неловко. Он был очень красив, но бесконечно далек. За окном, не переставая, шел дождь. Мне делалось просто скучно. Может быть, Ипполит прав, и я разлюбила его, ведь иногда это случается очень неожиданно. Он ждал объяснений, но как объяснить то, чего сама не понимаешь?
– Но ведь вы же не могли меня разлюбить, а между тем вот уже третий вторник с тех пор, как уехал ваш муж…
– Как третий вторник?
– Очень просто. Он уехал девятнадцатого августа, а сегодня девятое сентября.
– Да.
Наверное, лицо мое изобразило радость, которая обманула Ипполита, потому что он вдруг воскликнул:
– Ну, видите, какая вы нехорошая!
– Да, я очень нехорошая.
– И я был прав, вы просто сегодня встали с левой нога.
– Вы были правы: я совершенно разлюбила вас, да, может быть, никогда и не любила.
– Как это?
– Не надо говорить. Прощайте. Как хорошо, Боже, как хорошо!
Вероятно, Ипполит подумал, что я сошла с ума. Я не знаю. Я не видела его с тех пор. Может быть, он уехал. Но этот третий вторник был одним из самых счастливых дней моей жизни. И как хорошо, что раньше я ни в чем не призналась Алексею Петровичу!
Пять путешественников
Т. В. Слезкиной
Высокий учитель чуть не свалился, запнувшись о тонкую бечевку, протянутую на четверть аршина от пола, один конец которой был привязан к классной доске, другой же терялся под задними партами.
– Это еще что? – проворчал он, поправляя пенсне.
Из сдержанного смеха и какого-то секретного оживления, прошедшего по классу, послышалось что-то вроде «минное заграждение!..»
– Кто же должен получить за это минное заграждение – именинное награждение? – спросил учитель, раскрывая журнал.
Он был признанный остроумец и старался держать себя по-русски, балагуром, хотя фамилия его была Цванциг.
– Убрать это сооружение: вы еще не в действующей армии. Наверное, это вы придумали, Оконников, недаром у вас такой сонный вид.
– Я? Да почему я, Евгений Павлович? – оправдывался красный, слишком высокий для всего пятого класса и действительно несколько сонный мальчик.
– Ну, не вы, так Николаев.
– Нет, Евгений Павлович, это не я, – ответил сухо болезненный, черненький подросток и сейчас же опять опустился на скамью.
– Я вовсе не считаю вас, государи мои, за каких-то особенных шалунов или острых разумом Платонов, но я однажды был случайным слушателем вашего «политического» разговора и, помня ваш тогдашний воинственный азарт, не удивился бы, если бы вы его применили и в нашем «храме науки», хотя наше заведение, особенно по составу слушателей, не более как преддверие, антишамбр настоящей науки, подлинная же там, у бывшего дворцового моста, где коллегии, почему и студенты до сей поры называют друг друга коллегами…
Николаев нахмурился во время речи Евгения Павловича и не оборачивался на толчки, которыми старался привлечь его внимание еще более покрасневший Оконников. Им было досадно, что их разговоры, которые они считали необыкновенно важными и секретными, стали известны, да еще такому болтливому человеку, как Евгений Павлович. Едва кончился урок, как они поспешно поднялись на верхнюю площадку лестницы, где никогда никого не было, так как ученикам ход туда был запрещен, да и ходить-то на эту площадку, на которой находилась только дверь в инспекторскую квартиру, было незачем. Сев на подоконник, Николаев начал озабоченно:
– Какая досада, что этот болтушка где-то подслушал, как мы сговаривались, Ильюша.
– Да, скверно! – ответил тот довольно равнодушно.
– Да не скверно, а отвратительно, невероятная гадость. Во-первых, это вообще неприятно, а во-вторых, он может донести инспектору, даже домой написать – с него станется!
– Ну, что он там слышал! Какие-нибудь пустяки. Так болтает. Ведь мы в училище и говорили-то очень мало…
– Я удивляюсь тебе, Оконников, какая ты рохля! А еще собираешься на такое дело…
– Какая же я рохля, Николаев? Но не могу же я кипятиться по пустякам!
– Как по пустякам! Ну, что ты теперь делаешь?
– Слушаю тебя.
– Ничего подобного, смотришь, как приготовишки в снежки играют.
– Уж и в окно не взгляни – какие строгости.
Оконников покраснел и сел спиною к стеклу, через которое было действительно видно, как, соскребая снег с мощеного двора, бегали и визжали маленькие реалисты в длиннополых, до пят, пальто. Николаев помолчал, но потом, видя, что его собеседник сидит не поворачиваясь, очевидно, смилостивился и начал хотя и суровым голосом, но который можно было принять и за деловой.
– Федора Цибулю видел?
– Видел.
– Говорил с ним?
– Говорил.
– Как следует?
– Как следует.
– У меня тут еще один кандидат есть от сапожного мастера. Может быть полезен…
Оконников, видя, что Вася даже посвящает его в свои планы, подобострастно заметил:
– Это ведь ничего, что от сапожника: нам всякие годятся. Николаев только презрительно дернул острым плечиком, ничего не промолвив.
– Вот Федя хотел привести ко мне даже не от сапожника, а просто мальчика, никакого.
– То есть как никакого?
– Он – ничей и
