Жук золотой - Александр Иванович Куприянов
Ощущение счастья, тепла и покоя было абсолютным. Таким же, какое было испытано мною тогда, на охотничьей тропе. Запомнилось на каком-то зверином уровне. Тогда я, конечно, ничего не понял. Но сейчас я знал твердо: я замерзаю. Уже ничего не хотелось делать. Ни костер разводить, ни откапываться из снега, который постепенно заносил мои ноги, вытянутые из шалашика. И даже маминых пирогов с молоком уже не хотелось. Хотелось спать, спать, спать… Сомбреро! Как же я мог забыть про шляпу?! Я зашевелился, отряхивая снег, потянул за веревку, привязанную к поясу. Веревка не сразу, но поддалась. И тут я увидел сомбреро. Вернее то, что осталось от шляпы. Какой-то комок бесформенной массы, расползшийся и безобразный, уже покрытый льдом. В метель, утверждают таежники, замерзнуть нельзя. Очень сильная оттепель, мокрый ветер вперемежку с липким снегом. Не знаю, мне казалось, что я замерзаю.
В тот момент, когда я нашел свою несчастную шляпу, я расхохотался. Во все горло! И тут мне показалось, что в снежном мареве, далеко на берегу, мелькнули огоньки. Ну да, конечно! Как же я мог забыть! Недалеко отсюда, не больше чем в двух километрах, начинался поселок Ситцевый. Рабочий поселок перед портом Маго. То есть я фактически дошел. Я бросился прямо на огоньки, оставив лыжи и палки. Комок шляпы телепался за мной. Не было времени отвязывать веревку. Только рюкзак с костюмом не забыл закинуть за спину. Откуда и силы взялись! Скоро я был на дороге и увидел фару пробирающегося мне навстречу мотоцикла. Дядя Вася Забелин, наш воспитатель, вместе с Хусаинкой и Бурыхой двигались навстречу. Мама, встревоженная отсутствием контрольного звонка – так договорились, позвонила директору интерната Маеру. Тот выслал гонцов мне навстречу.
В истории с ковбойской шляпой был замечательный конец. Тамара Спиридоновна, узнав о погибшем в метели сомбреро, послала домой своего мужа Вольта Васильевича. Они жили рядом со школой. Весельчак и балагур – он играл в духовом оркестре на трубе и, как и мой отец, работал капитаном – Вольт быстренько сбегал домой и принес свою фетровую шляпу черного цвета. Так я появился на школьном балу. Почти в самом конце его. Эффект был потрясающим. Шляпа была большевата и поэтому пришлось ее сдвинуть на затылок. Полуночный, слегка скучающий, ковбой. Сталинка, за которой я безответно начал как раз ухлестывать, подошла ко мне. Она была в костюме Снежной Королевы, из сказки Андерсена. Хотела выглядеть холодной и недоступной.
Объявили белый танец. Она сказала:
– Ну что, ковбой, потанцуем?!
Я с прищуром посмотрел на нее. И лениво ответил:
– Я уже обещал… Аньке Замираловой.
Анька, круглая и краснощекая, бегала по залу в костюме Солохи – гоголевской героини. Сталинка захохотала и сдвинула мою фетровую шляпу с затылка на лоб:
– Вот так будет лучше, Саня!
После школьного бала я провожал ее домой.
Говорили о моих любимых поэтах, я читал свои стихи. Я уже точно знал, что буду поэтом. В крайнем случае писателем. В моем тогдашнем рейтинге писатели ставились ниже поэтов.
До одури целовались в теплом подъезде их двухэтажки, построенной из толстого бруса. А потом, когда ее родители легли спать, сидели на кухне и пили холодное шампанское. Помните, прохладные пузырьки лопаются у вас в горле?
А как бесновался на улице ветер…
Как снежная крупа, очередями, била в стекло!
Сталинка шептала, прикусывая мне мочку уха: «Я Герда… А ты мой Кай. Хочешь, я достану у тебя из сердца кусочек льда?»
Не могла выйти из образа.
Наговаривала на меня.
И на себя тоже.
Никакого льда в ту ночь в моем сердце не было.
Скоро стало ясно, что быть моей сестрицей у нее тоже никак не получится. У Сталинки были сильные губы и упругие груди.
Целовались уже по-настоящему. Не ударяясь зубами о десны.
Она спала на диване.
А я рядом – прямо на полу, на постеленном тулупчике.
В костюме американского ковбоя.
Шляпа Вольта Васильевича лежала рядом.
До утра Сталинка высовывала руку из-под одеяла, а я, в ответ, тянул свою. Где-то в темноте они встречались.
Кай и Герда.
А циклон все шел и шел из лимана. Бесновался, рычал и плакал.
И, казалось, стучался уже не только в окна и двери.
А прямо в наши души.
Я тогда думал, что ему не будет конца.
Мама
Моя мама была острой на язык. Скажет – как припечатает.
Когда история с фарцовкой стала достоянием деревенской общественности, никто особо не удивился. И уж не возмутился точно. С японцами менялись все, у кого была такая возможность.
А мама поджала губы и громко, чтобы я слышал, сказала:
– У подлеца два лица!
Я промолчал.
Имелось в виду наше стремительное перерождение из активных фарцовщиков в не менее активных бригадмильцев.
Моя мама никогда не вступала в партию. Даже когда ее избрали председателем сельского совета Иннокентьевки. Хотя ее отец был большевиком и каторжанином. Ветеран и все такое. А его внук приторговывал японскими шмотками.
Здесь, правды ради, не совсем точно. Менял – да, на хлеб с маслом и на икру. А приторговывать только начали. И развернуться не успели. Что, в конечном счете, и спасло всех фарцовщиков-комсомольцев от колонии-малолетки.
Справедливый подтекст все-таки таился в хлесткой и обидной маминой фразе. Сейчас я это понимаю. Когда маму, перед выборами, прямо спросили: «Кирилловна, почему ты в партию не вступаешь?» Она ответила: «У нас в стране, по конституции, на выборы идет блок коммунистов и беспартийных… Кто-то же должен быть беспартийным!»
Там, в идеологической памятке про выборы, была приписка: «Опыт многолетней борьбы, опыт трех русских революций и коммунистического строительства убедили трудящихся в том, что у коммунистов нет других интересов, кроме интересов народа».
По-моему, мама не была уверена в том, что у коммунистов нет других интересов. Но о других интересах я тоже догадался позже. Примерно тогда же сделал выписку из Большой Советской энциклопедии про блок коммунистов и беспартийных. Мне кажется, что моя мама точно знала, что у коммунистов не одно и не два лица. У них множество лиц! Поэтому они – коммунисты.
В партию я вступил, когда меня назначали собкором краевой партийной газеты «Тихоокеанская звезда» на строительстве БАМа. Между собой мы называли газету «Тозовка». Или «Тихая звезда». Второе название мне нравилось больше. Вступать надо было достаточно срочно. Собкором на стройке века мог стать только коммунист. На вступительной комиссии в райкоме партии въедливые ветераны коммунистического движения обнаружили в моей комсомольской учетной карточки запись о страшном наказании. Строгий выговор «За политическую близорукость и беспринципность». Студенческая вольница. Журнал «Новый Фейерверк», осуждающий вторжение советских войск в Чехословакию. «В чем заключалась ваша политическая
