Зеленые тетради. Записные книжки 1950–1990-х - Леонид Генрихович Зорин
По какому сатанинскому замыслу и странному Божьему попустительству прилепилась к нам эта дурная болезнь, почему этот сифилис сознания поразил нашу бедную популяцию? Когда-то Владимир Иванович Даль, создатель нашего словаря, потомок датчанки, шведа, польки и француженки-гугенотки сказал: «Ни прозванье, ни вероисповеданье, ни самая кровь не делают человека принадлежащим той или иной народности… Кто на каком языке думает, тот к тому народу и принадлежит». Адептам этнической чистоты читать такое, должно быть, обидно – слова эти постарались забыть.
Столь же легко забыли и то, что русская народная песня «Там, вдали за рекой» имеет автора – ее написал эстонец Кооль, подобно тому как «Лорелей», немецкая народная песня, была рождена евреем Гейне. В нашем веке ревнителей польского слова мучило, что Юлиан Тувим стал украшением польской поэзии. Сам Тувим так об этом сказал: «Кровь, что течет в моих жилах, – польская, кровь, что течет из жил, – еврейская».
Любителей «жилы отворить» было, как известно, немало. Герой романа Йозефа Геббельса, малый по имели Михаэль, заявил с подкупающей откровенностью: «Чуждый сброд должен оставить в покое немецкое искусство. Судьба германского искусства – это уж наша, истинных немцев, забота».
Сколь ни печально об этом думать, но в исторической перспективе у этой геббельсовской посылки шансов на успех много больше, чем у Даля, Гейне или Тувима. Тем более чем у Демокрита, который пытался нам объяснить, что «для хорошей души весь мир – отечество», нацизм вечен, ибо провинциален. Ибо он выражает стойкие свойства нашей несовершенной породы – ее ненависть к знанию и сомнению, ее потребность в сакральном идоле, ее незатейливый романтизм, пламенную приверженность к мифам. В сущности, ее ксенофобия – яростный протест мифологии против рационального сознания, протест отчуждения от реальности против возвращения к ней.
Но это все тонкие материи. Есть объяснения и попроще. Следует вспомнить про ущемленность, завистливость, предрасположенность к стадности, неприятие любой суверенности. Победивший фашизм, как и коммунизм, приходит с формулой: «Время личного счастья кончилось». Помню, найдя ее у Феста, я был сокрушен ее справедливостью. Личное счастье является вызовом тоталитарному режиму, фрондерством, недопустимой крамолой, можно сказать, подрывной деятельностью. Точно так же, как личные убеждения, в которых все эти «отдельные» люди тоже находят личное счастье. Что уж говорить о народе, охраняющем особый склад мышления? Немногие услышали Горького, назвавшего расовую вражду «вонючим чувством» и посоветовавшего, чтобы избавиться от нее, тщательней мыться, «с мылом, с мочалкой», – такое мыло не появилось.
Кто вспомнит книгу Леонида Андреева против антисемитской проказы, обнародованную в 1915-м, – речь о книге «Последняя ступень». Сдается, на этой последней ступени протопчемся мы до последнего дня нашей обреченной планеты. «Не свой рожден затравленным», – писала Цветаева. Невесело прожить чужаком.
Эволюция популярных жанров – постановление, резолюция, донос, сенсация, опровержение, эксклюзивное интервью.
Первым, кто счел возможным нас вывести из изоляции и принять постреволюционную Русь в лоно гостеприимной Европы, был Муссолини – он объявил, что «большевизм переродился в славянский фашизм».
Все-таки нет ничего омерзительней, нежели дикторские голоса из кинофильмов прошлых лет. Вся ложь, вся низость и грязь эпохи – в их барабанном оптимизме, в хорошо темперированном пафосе, в безукоризненной артикуляции.
Интерлюдия
По прихотливому выбору памяти со мной навсегда остался тот день – 13 июня 1941 года. Смуглый мальчишка на диване над чудом доставшимся комплектом аверченковского «Сатирикона» за 1917-й.
Шесть часов вечера. После оранжевого раскаленного бакинского дня зажегся томительный южный закат. Но в комнате было совсем светло, и я читал без всяких усилий. Фельетоны Аверченко были полны послефевральской эйфории, манифест Николая об отречении он сопроводил резолюцией: «Прочел с удовольствием», но от номера к номеру крепла антиплебейская нота. В особенности запомнилось мне его возмущенное обращение к какому-то горлопану на митинге: «Ты знаешь, в чем разница между нами? Я умнее тебя. Ничего больше. Но с этим тебе никогда не справиться».
Впрочем, предстоявший мне вечер мешал серьезно сосредоточиться на Аверченко, на его фельетонах, на его судьбе, мне уже известной, но неведомой ему самому в тот первый – пьянящий – год революции. Ничего он не знал о конце Петербурга, о побеге из любимого города сначала в хлебную Малороссию, а потом в Константинополь и Прагу. Разделяло нас двадцать четыре года.
Солнце заглядывало в нашу комнату, где стоял длинный стол под абажуром. Из соседнего дома мерно текла влажная патефонная музыка, в голове моей был сладкий сумбур, не под силу было в нем разобраться. Все, казалось, было смешано разом – и Аверченко, и бакинский закат, и свидание на Приморском бульваре, предстоявшее мне и – самое главное – то, чего я не мог бы определить, нет, не внятная мысль и не предчувствие, а какое-то смутное ощущение пограничья, рубежа, перекрестка – что-то кончилось, что-то ушло – и навек.
Но тревожного волнения не было. Нет, в душе моей, с детства нетерпеливой, неспокойной, желающей перемен, была странная, ей вовсе несвойственная, радостная умиротворенность. Я вдруг понял отчетливо: это число, этот день 13 июня я запомню на весь мне отпущенный срок. Ну а в том, что этот срок будет долгим, я ни мгновения не сомневался.
Европа была пленена и распята, в стране шла глухая темная жизнь, темный опасный коловорот – но все это было так далеко, вне меня, а реально существовали лишь бронзовый июньский закат, море в нескольких кварталах от дома, горластые улицы и мелодия, плывшая из соседних окон. Война началась декаду спустя.
Прошло уже больше чем полстолетия, и вновь этот день, но где он, тот мир, тот дом, тот предвечерний час? Девочка, встречи с которой я ждал, – в Австралии, надо ж куда занесло. Впрочем, жива ли она – неизвестно. Все, кого я знал и любил, умерли, растворились, растаяли, да я и сам на себя не похож – переменились и плоть и дух, stoff und Geist, как учили в школе, все вещество мое переменилось. Окрепла и оформилась правда, которая открылась Аверченке в далеком семнадцатом году, – то ощущение одинокости. Как воздух, как свет, прошла моя жизнь. Но этот день – почему он остался? Недаром же выбрала его память?
