Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
На перемене Валька Изотова, перебегая по коридору от группы к группе наших, бронзово и рублено провещала и нам с Кинной:
— Девы!// Если у кого недописаны// пожелания// торопитесь// сегодня после уроков// я соберу у всех// и сразу раздам!
Мы писали друг другу пожелания к 8 Марта уже несколько лет. Каждый год еще в феврале кидался жребий, разнарядка — кто кому будет писать. Кроме особых пожеланий Кинне и Орлянке, которые я сама тихонько суну им в портфели ближе к празднику, мне в этом году выпало написать Галке Повторёнок, Жанке Файн и еще пятерым. Я заранее знала, что от них же получу ответные, когда Изотова соберет пожелания у всех, разложит по фамилиям и раздаст.
Тексты пожеланий всегда были самыми простенькими: «поздравляю-желаю», разве что мы с Орлянкой иногда писали в стихах. Ценилась в пожеланиях картинка или открытка, на которой писался текст, и тут каждая вертелась как могла. Мы покупали открытки с цветами, птицами и балеринами в окрестных «Союзпечатях», грабили домашние плюшевые альбомы открыток и довоенные «тематические» открыточные наборы (я, например, вытащила из дедова набора «Ревизор» все открытки с дамами в пестрых платьях — дарить скучных толстых чиновников в вицмундирах не годилось). Но самыми драгоценными считались в классе дореволюционные поздравительные почтовые карточки с вытисненными в твердом картоне позолоченными и посеребренными изображениями. Одну такую роскошную открытку с маленьким заснеженным замком, уютные вечерние окна которого светились с помощью навеки залитых в тиснение выпуклых капелек золота, я украла у бабушки из шкафа и употребила для пожелания Кинне: заклеила бумагой старинное, усыпанное ятями чье-то письмо на обороте и написала на заклейке свои стихи Кинне. Невероятной и оригинальной богачкой в отношении картинок у нас числилась Верка Жижикова— отец ее работал на табачной фабрике и в изобилии приносил ей этикетки для папиросных коробков. Каждой хотелось получить «Тройку», «Друга», «Северную Пальмиру» — аккуратные, яркие, гладкие, еще отделенные от никому не нужных коробков. Но мне Верка в этом году не выпала.
На всех следующих уроках, включая и последний, физику, когда мы перекочевали из биокаба в физкаб, класс спешно надписывал открытки, упаковывал в конверты и выводил на них имена и фамилии.
Меня беспокоило, как же мы будем с Кинной, раз нельзя теперь у нее видеться, и на большой перемене я потащила ее для разговора к торцовому коридорному окну меж дверями биокаба и уборной.
— Кинна, ты, может, решила послушаться маму и теперь не захочешь со мной дружить? Не успели поклясться — и на попятную? Перепугались, как бобики?
— Ты что Кинна с ума ты сошла Кинна привыкла сочинять вот и сочиняешь Кинна? — затараторила Кинна. — Как это можно нельзя ведь клятвы нарушать это последнее дело кто клятву нарушит может и всю страну предать известно же и за кого ты меня принимаешь? Ой гляди! Спички почему-то под батареей валяются! — Кинна извлекла из-под батареи спичечный коробок, встряхнула: не гремит, и протянула мне. — Что это в нем интересно?
Но раскрыть коробок я не успела. К нам неожиданно подошла Пожар, совсем одна, без свиты.
— Отойди, пожалуйста, Иванкович, — сказала она Кинне. — Я с Плешковой хочу с глазу на глаз поговорить.
— Она хочет! И не подумаю! Со мной все равно что с глазу на глаз вот только если она меня сама попросит!
— Ты ее просишь, Плешкова, или нет?..
— Нет, пусть она будет.
— Понимаешь, Плеша, я с тобой хотела по-хорошему, тихо.
— А почему при мне нельзя по-хорошему тихо? — спросила Кинна.
— А потому, что ты к ней вечно липнешь и поддакиваешь, причем всегда в самом плохом, — сказала Пожар, осыпав Кинну испепеляюще-враждебными брызгами МОЕГО из темных своих глаз. — Оставишь ты нас одних?!
— Нет! — отрезали мы хором.
— Ну, ка-ак зна-аете, — протянула Пожар как-то обиженно и, если бы то была не она, я сказала бы, завистливо, что ли. — Я вот о чем хочу, Плешкова. Зря ты отказываешься писать в стенгазету. Худо это может кончиться, а я не хочу, чтобы ты попала в беду.
— В какую еще беду? Мало мне тебя? — с грубым вызовом сказала я.
— Разве ты никогда не слышала, что такими, как ты, ну, которые от всех прямо копытами отлягиваются и много о себе воображают, рано или поздно, — она сделала угрожающую паузу, — рано или поздно, но такими обязательно завладевает враг?
— Что ты мелешь, Пожарова, какой враг?
— А такой, Плешкова, которому зачем-нибудь могут понадобиться твои способности, твои стихи например.
— Ты что, шпионов имеешь в виду? Агентов Уолл-стрита? Кому там могут понадобиться мои пошленькие песенки? Сама же, помнишь, пошлятиной их называла, говорила, они класс разлагают!
— Вот для того, Плеша, и могут понадобиться. Разве ты не слышала, как хитер бывает враг, в какие он иногда мелочи влезает, лишь бы навредничать? Вспомни про пионерский значок!..
— Что с тобой, Пожарова, при чем тут пионерский значок? Я хоть и не комсомолка, но уже давно не пионерка!
— Ты в уме или в сарафане, Плеша? — порылась в своем неизменном запасе юмора Пожар. — Ты не слыхала, что было со значком?
— От тебя первой слышу, что с моим значком что-то было.
— Да не с твоим, с общим. Ты, может быть, видела на фотографиях — до войны значок был как держалка для галстука. А после войны выпустили новый.
Действительно, вступая в третьем классе в пионеры, мы ждали именно таких, довоенных значков. Они представляли собой тяжелые металлические зажимы для галстуков с изображением горящего костра. Галстук не приходилось завязывать: его концы пропускались в зажим, а потом сзади смачно щелкал замочек, закрепляя их и заменяя узел галстука. Один такой значок я еще до школы держала в руках — мне показывал его кто-то из старших, и мне ужасно хотелось скорее получить такой же. Но при вступлении в пионеры мне, как и другим, купили жалкий, легкий, прикалывающийся к платью значок: вырезанную из жести звездочку, из-за которой вздымались три красных языка МОЕГО, — эти значки продавались за гроши в любом канцелярском, а те, желанные и солидные, были навсегда упразднены.
— Ну, я помню старые значки, что дальше?
— А если помнишь, значит, помнишь и что там нарисовано.
— Конечно, — костер горит, и все.
— А что в костре горело?
— Как что? Дрова!
— Ну а как они были сложены?
— Как полагается для
