Приют для бездомных кактусов - Сухбат Афлатуни
– Это как из речки камешки вытаскивать. В воде он красивый, интересный, а когда достанешь…
Никите захотелось спросить про обрезание – он же должен помнить эту боль, как его, наверное, перед этим уговаривали, объясняли. Или просто, без уговоров, раз-раз…
– А что ты смартфон спрятал… когда я зашел?
– Думал, Рахим-ака.
– Ругает?
– Да, ночью надо спать, им помогать.
– В смысле?
– У них там день сейчас.
– И что?
– Сейчас не будем спать – они там засыпать начнут, работать не смогут… Они спят – мы работать можем.
Никита потер спину. Наверное, надо уйти. Во двор или к себе спать. «Я не дрыхнул – я помощь оказывал!», надо использовать, когда вернется. Если вернется.
Он встал. И снова сел.
– А ведь это ты всё придумал, скажи? – посмотрел в упор на Сунната. – И весь этот конец мира, и тех, которые там… Это же ты просто всё придумал, да?
Он пытался говорить спокойно, но голос дрожал и похрипывал.
– Я за тобой весь вечер слежу. Они же всё, что говорят, это ты им… И Рахим этот… Они же только рот открывают, я понял. А ты – всё придумал, всё вот это, всё…
Резко мотнул головой – окно, Суннат, кровать, всё поплыло и смазалось.
– Ничего этого нет. Ни Рахима, ни пещеры… Или она есть?
Суннат, приоткрыв рот, смотрел на него.
– Скажи, – Никита сжал его руку, – скажи, а я – есть? Я… существую?
Это было почти шепотом, он закашлялся. Суннат слегка дернул рукой:
– Больно.
Никита разжал пальцы.
– Извини, – сказал он и поднялся. – Извини!
Дверь закрылась.
Суннат глядел на уже почти не болевшую руку. Потом вдруг быстро заплакал.
Отдышавшись, Никита решил не идти во двор. Его знобило, он поднялся к себе и забился под одеяло.
И снова очень быстро накатил то ли сон, то ли непонятно что.
…В ту ночь он вернулся пьяным. Не так чтобы… Но было. Стараясь не попадаться на глаза, закрылся в ванной, почистил, держась за раковину, зубы и лег спать. Ночью проснулся от холода, мерзости во рту и стыда; он лежал голый и раскрытый, протянул руку и нащупал Лесю. Попытался погладить ее, но она что-то промычала и отползла на другой конец кровати. Никита поймал на полу одеяло, втащил его на себя и попытался провалиться в сон, было стыдно, за вечер и за всё. На следующий день проснулся в опустошенной хате, на мобильнике – тогда еще были просто мобильники – желтела эсэмэска от Леси. Ему показалось, что солнце стало черным и надо что-то срочно делать, он должен что-то сделать, чтобы доказать, что он есть, он существует, что с ним нельзя так.
Она называла его Лягушонком.
Он не обижался. Даже когда валялись в постели, изображал иногда самца лягушки, раздувал щеки и поквакивал, и она смеялась и гладила его по мокрой спине. И вообще, с детства любил эту сказку, про двух лягушек, упавших в кувшин с молоком. Где вторая, перебирая ножками, взбила под собой маслице и выбралась. И он так, всю жизнь, всё перебирал, бултыхал конечностями, только вот вместо маслица взбивалось почему-то что-то неприятное и склизкое…
Он резко сел на кровати и натянул на себя майку. Оранжевые, неправдоподобно яркие полосы рассвета дрожали на стене. Он припал к окну.
Двор был весь в этом свете, в резких зеленых, синих и лиловых тенях. Среди всего этого стоял Суннат, опершись о черенок лопаты. Никита вспомнил ночной разговор и отодвинулся от стекла. Снова посмотрел, увидел двух птиц, он не разбирался, опустились неподалеку от Сунната. И Суннат тоже смотрел на них и что-то говорил им.
Никита улыбнулся. Он хотел открыть окно и поздороваться с Суннатом, но вместо этого потянулся, снова опустился на постель и с той же широкой улыбкой заснул.
– Доброе утро, – отвечал Рахим.
Он вскапывал яблони, утро уже было в самом разгаре. Никита успел умыться, позавтракать лепешкой с каймаком и остывшим омлетом, которые обнаружил у себя на столе под марлей.
– Сейчас ваши приедут, – Рахим поставил лопату. – Как спал?
– Странно, – ответил Никита.
Рахим продолжал глядеть на него.
– Не надо тебе туда идти.
Никита промолчал. Он и сам об этом всё утро думал. И когда встал, и в ванной перед зеркалом.
– А Суннат где? – спросил, глядя на руки Рахима, сжимавшие лопату.
– За ним оттуда друзья пришли. С ними убежал.
Лопата со скрипом вошла в землю.
– Рахим…
– Да?
– Можно спросить?
– Спрашивай.
– Что мне делать?
– Перекусить на дорогу. Лагман будешь?
– Я не об этом…
– Зря. На дорожку, как говорится. Поешь, потом поедешь в Самарканд, на Сиёб-базаре встретишь женщину… к примеру.
Никита пытался поймать взгляд Рахима, но тот, продолжая копать, наклонил голову.
– И мне станет легче?
– Нет, – спокойно сказал Рахим. – Будет хуже. Через четыре года сюда вернешься. Меня уже не будет, будет Суннат, он тебя туда отведет… Ну что, как насчет лагмана? Иди на кухню, там Сурат дежурит.
– А Суннат…
– Не, еще не скоро вернется. Это он тебе, кстати, просил передать, насчет Самарканда. Понравился ты ему, целый час о тебе ночью плакал. Еле успокоил его.
Никита постоял еще немного. Рахим, казалось, совсем о нем забыл, возился с землей, потом вытянул шланг.
– Ну, раз от лагмана отказываешься, – сказал, не прерывая работы, – тогда собирайся. Вон, твои уже едут.
В облаке пыли с холма сползала знакомая машина.
– Засоня! – встретили его, когда он, прижимая пакет, влез в машину. – Всё проспал! Мы такие виды наснимали, умрешь… А это что у тебя? Ух ты, черешня… Мужики, черешня!
Пакет с черешней в последний момент сунул Сурат.
– А вы что, выходить не будете? – спросил Никита, устраивая рюкзак под сиденье.
– Не, Никит, и так опаздываем, нам уже из Самарканда звонили, ждут.
– Самарканда? Сейчас что, в Самарканд?
– Ну да, пока ты тут дрыхнул, все планы переигрались, Вовыч тебя сейчас в курс введет… А ты что, против Самарканда? Что напрягся?
– Да нет, – Никита откинулся на сиденье, – пусть будет Самарканд.
Машина тронулась, Никита поглядел еще раз на удалявшийся дом.
Горы, облака, дерево, под которым они вчера стояли, может, другое…
Потом вдруг увидел вдалеке Сунната.
Тот стоял, ссутулясь, с какой-то книжкой; Никита разглядел, что это альбом, что Суннат рисует. Стекло не поддавалось, Никита, придавив бородатого Вовыча, бросился к приоткрытому:
– Суннат! – Лицо обдало ветром. – Суннат!
– Остановить? – повернулся водитель.
– Не надо.
Извинившись перед жевавшим черешню Вовычем, Никита вернулся на место и прикрыл глаза. До Самарканда
