Алексей Писемский - Люди сороковых годов
- Боже мой! - воскликнул герой мой, до души обрадовавшись гостю.
Неведомов расцеловался с ним.
Павел, взглянув ему в лицо, заметил какую-то тревогу.
- Вот как я скоро исполнил ваше желание, - говорил Неведомов, садясь около него. - Что вы такое в письме вашем писали об Анне Ивановне, что она больна очень?
- Она худа мне очень показалась, - отвечал Вихров, заметив, что это известие очень, должно быть, встревожило приятеля.
- От худобы до смерти еще далеко, - произнес, как-то странно усмехаясь, Неведомов.
- От смерти, конечно, далеко, - подтвердил и Вихров.
- А как же вы писали, что она скоро умрет? - расспрашивал его Неведомов.
- Это я так, для красноречия, - отвечал Павел, чтобы успокоить приятеля. Он очень уж хорошо понимал, что тот до сих пор еще был до безумия влюблен в Анну Ивановну. От последнего ответа Неведомов, в самом деле, заметно успокоился.
- Что же, вы в самом монастыре живете? - спросил его Вихров.
- В самом монастыре, - отвечал Неведомов.
- И что же, скучно?
- Иногда.
- И мысль человеческая мало в ходу?
- Не много.
V
ЧТЕНИЕ
Через день после того, вверх по Никитской шли Марьеновский и Салов. Последний что-то очень, как видно, горячо говорил и доказывал.
- Что он может написать? Что может он писать? - приставал он.
Марьеновский улыбался на это.
- То же, что и вы! Вы написали же!.. - отвечал он своим солидным тоном.
- Но я возился с этими господами... я с ними пьянствовал, черт знает сколько денег у них выиграл, и, наконец, я написал какие-то там маленькие сценки, а это - роман огромнейший.
- Что ж такое, что роман? Вы написали сцены, а он - роман.
- Никогда он не мог написать романа; вероятно, это чушь какая-нибудь.
- Почему же чушь?
- Потому что на большой роман у него ума не хватит - он глуп!
- Как глуп? - спросил Марьеновский уже удивленным голосом.
- Так, глуп, - отвечал Салов.
Марьеновский отрицательно покачал головой.
- Напротив, - отвечал он, - я его всегда считал человеком весьма умным. Конечно, как видно, он весьма нервен, впечатлителен, способен увлекаться, но для романиста, я полагаю, это и нужно.
- Для романиста еще нужно уметь комбинировать свои впечатления.
- Может быть, он и ту способность имеет; а что касается до ума его, то вот именно мне всегда казалось, что у него один из тех умов, которые, в какую область хотите поведите, они всюду пойдут за вами и везде все будут понимать настоящим образом... качество тоже, полагаю, немаловажное для писателя.
- Но, наконец, чтобы писать - надобно знать жизнь! - воскликнул Салов. - А он где ее мог узнать? Вырос там у папеньки; тетенька какая-нибудь колобками кормила, а в Москве ходил в гости к какому-то параличному дяденьке.
Вихров раз только рассказал Салову довольно подробно об Еспере Иваныче и с увлечением хвалил того при этом: Салов и это поспешил осмеять.
- Но мы, однако, видели, - возразил Марьеновский, - что он жил здесь с женщиной, и прехорошенькой.
- Ну, это как-нибудь она уж сама его насильно приспособила к себе... Вы, однако, не скажите ему как-нибудь того, что я вам говорил; что, бог с ним! Я все-таки хочу оставаться с ним в приязненных отношениях.
В это время они подошли к квартире Вихрова и стали взбираться по довольно красивой лестнице. В зале они увидели парадно накрытый обеденный стол, а у стены - другой столик, с прихотливой закуской. Салов осмотрел все это сейчас же орлиным взглядом. Павел встретил их с немножко бледным лицом, в домашнем щеголеватом сюртуке, с небрежно завязанным галстуком и с волосами, зачесанными назад; все это к нему очень шло.
- Два качества в вас приветствую, - начал Салов, раскланиваясь перед ним, - мецената[68] (и он указал при этом на обеденный стол) и самого автора!
Вихров на это дружески потрепал его по плечу и повел его к закуске.
Марьеновский с большим удовольствием встретился с Неведомовым: они, как братья, между собой расцеловались. С Саловым Неведомов даже не поклонился: после истории его с Анной Ивановной они уже больше между собой не кланялись и не разговаривали. Петин и Замин тоже были у Вихрова и находились в следующей комнате. Они увидели там книгу с рисунками индейских пагод и их богов, и Петин, вскочив на стул, не преминул сейчас же представить одного длинновязого бога, примкнутого к стене, а Замин его поправлял в этом случае, говоря: "Руки попрямее, а колени повыпуклее!" - и Петин точь-в-точь изобразил индейского бога. Оба эти молодые люди кончили уже курс и оба где-то служили, но на службу совершенно не являлись и все продолжали свои прежние шутки.
Вскоре затем сели за стол. Обед этот Вихрову изготовил старый повар покойной княгини Весневой, который пришел к нему пьяненький, плакал и вспоминал все Еспера Иваныча, и взялся приготовить обед на славу, - и действительно изготовил такой, что Салов, знаток в этом случае, после каждого блюда восклицал совершенно искренно:
- Отлично! Отлично! Как приятно, - продолжал он, удовлетворив первое чувство голода и откидываясь на задок стула, - иметь богатого писателя приятелем: если он напишет какую-нибудь вещь, непременно позовет слушать и накормит за это отличным обедом.
Вихрова это замечание немножко кольнуло, и вообще тон, который на этот раз принял на себя Салов, ему не нравился.
- Вы сами - тоже писатель, а потому и вы должны нам дать обед.
- Я обеды-с даю только тем моим милым господам, которых надеюсь обыграть в карты.
- Ведь вот что досадно! - воскликнул Вихров, вспыхнув в лице. - Вы, Салов, гораздо больше говорите про себя дурное, чем делаете его, хоть и делаете оного достаточно.
- Делать дурное, что делаю я, все-таки, полагаю, лучше, чем на рысаках кататься!.. - проговорил Салов и развел руками.
- Кататься на рысаках и любить это, - продолжал Вихров, еще более разгорячаясь, - такое простое и свойственное всем чувство, но циничничать и клеветать на себя есть что-то изломанное, какой-то неправильный выход затаенного самолюбия.
- Все от бедности моей проистекает! - произнес комически-смиренным тоном Салов, видимо, желая замять этот разговор. - Я смиряюсь перед ним, потому что думаю у него денег занять! - шепнул он потом на ухо Марьеновскому; но тот даже не поворотился к нему на это.
После обеда подали кофе; затопили камин. Вихров, еще более побледневший и заметно сильно взволнованный, похаживал только взад и вперед по комнате: ясно, что страх и авторское нетерпение сжигали его. Салов, все это, разумеется, видевший, начал за него распоряжаться.
- Так как-с Павел Михайлыч сам сегодня, собственно, составляет главную пьесу, а я только его прихвостень, а потому не угодно ли позволить так, что я прочту свою вещь сначала, для съезда карет, а потом - он.
- Да, вы наперед прочтите! - произнес Вихров, которому вдруг стало желаться отдалить чтение.
Салов уселся за средним столом, спросил себе две свечи и бутылку шампанского.
- А вот выгода самому быть писателем: под благовидным предлогом чтения всегда можно спросить себе бутылку шампанского, - проговорил он и начал читать.
В пьесе своей он представлял купеческого сынка, которого один шулер учит светским манерам, а потом приходит к нему сваха, несколько напоминающая гоголевскую сваху. Все это было недурно скомбинировано. Вихров, продолжавший ходить по комнате, первый воскликнул:
- Очень хорошо, очень хорошо!
Марьеновский только улыбался. Неведомов глубоко молчал.
- Как он ему ноги-то вытягивает, вот это отлично! - заметил Замин.
- У меня только один акт еще и написан! - сказал Салов, окончив чтение.
- Очень хорошо, очень хорошо, - похвалил его опять Вихров и пожал ему руку.
- Отлично! - повторил за ним Замин, но и только.
Даже Петин как-то вертелся на стуле и ничего что-то не говорил.
Наступила минута чтения Вихрова. Он совсем уже побледнел.
Положив тетрадь перед собой и развязав себе галстук на шее, он сказал взволнованным голосом:
- Господа, пожалуйста, как вам будет скучно, вы скажите мне сейчас же.
- Без смирения-с, без фальшивого смирения! - заметил ему Салов, усевшись между Петиным и Заминым.
Он полагал, что те с большим вниманием станут выслушивать его едкие замечания. Вихров начал читать: с первой же сцены Неведомов подвинулся поближе к столу. Марьеновский с каким-то даже удивлением стал смотреть на Павла, когда он своим чтением стал точь-в-точь представлять и барь, и горничных, и мужиков, а потом, - когда молодая женщина с криком убежала от мужа, - Замин затряс головой и воскликнул:
- Вот так штука, брат!
- Как живо все это описано! - произнес Марьеновский, с тем же удивлением осматривая прочих слушателей.
Салов сидел, понурив голову, и ничего не говорил.
