Юрий Домбровский - Обезьяна приходит за своим черепом

Она была не только в несвязных словах отца, в его зеленом лице, растерянных и неловких движениях, но и в пепле, рассыпанном по полу, разбитом, закопченном стекле в углу комнаты, даже в ослепительном свете лампы и ночной бабочке, монотонно бьющейся о ее холодный огонь. Он вдруг припомнил мерзкий белый пузырек с притертой пробкой по соседству с обглоданной коркой хлеба и еще раз понял: то, что он видел вчера, и была смерть.

Марта взяла его за руку и повела наверх.

Дверь кабинета стояла открытой, и в нем царил такой же беспорядок, как и вчера.

По-прежнему пол засыпала зола, на столе валялись рассыпанные брошюрки, а в углу, все на том же месте, лежало расколотое надвое черное, обгорелое стекло.

Отец лежал на диване, закрытый с головой чем-то белым.

Около на коленях стояла мать.

Плечи ее были так неподвижны и прямы, что даже не было видно, что она плакала; впрочем, она, кажется, не плакала.

Из-под простыни высовывалась только одна ладонь, непомерно большая и желтая.

Ланэ стоял около окна и водил пальцем по стеклу.

Ганс вырвался от Марты и бросился к матери.

Мать подняла голову и посмотрела на него. Глаза у нее были жаркие и сухие.

- Что он вчера говорил тебе? - спросила она.

Но Ганс уже не смог ей ответить: все то, что он с необычайной остротой только что почувство-вал, рассказать было невозможно, а страшный, несвязный бред отца передавать просто не стоило.

- Мама, - сказал он тихо и вдруг закричал от тошного, противного ужаса: на столе на том же месте лежала обглоданная корка хлеба и рядом с ней мерзкий пузырек с притертой пробкой.

- Господи, - услышал он страдающий голос Ланэ, - и кто знал, кто знал только... Если бы я вчера поднялся наверх...

- Что я, кстати сказать, вам и советовал, - раздался сзади голос Гарднера. - Госпоже Мезонье идти было незачем, конечно, она женщина, но вас профессор хотел видеть, это я вам передал сейчас же, однако вы почему-то предпочли играть со мной в шахматы.

Голос у Гарднера был скорбный, тихий, вполне подходящий к обстановке. А обстановка была такая - он оставался здесь за хозяина и отвечал за все, что произойдет. И скорбь госпожи Берты он тоже разделял вполне.

Он подошел и положил ей руку на плечо.

- Ну что же, что же, госпожа Мезонье, - сказал он, - видно, такая судьба! Видите, как все это скверно повернулось! Но теперь надо помнить, что вы не одна, что у вас на руках сын, его будущее - дело ваших рук, и если вам дорог ваш муж, то сумейте вырастить его интеллект, ум, характер в вашем ребенке. Отец заблуждался, но он шел до конца по своему пути - пусть и сын его будет так же тверд и идет до конца по тому пути, по которому... Он не докончил, потому что не подумал, по какому же...

- Мама! - повторил Ганс тихо. Госпожа Мезонье вдруг подняла голову и взглянула на него.

- О чем он вчера с тобой говорил? - повторила она так же тихо, не замечая Гарднера.

Гарднер взял Ганса за плечо.

- Нет, это решительно не дело, - сказал он.- На все это есть другое время, и чем меньше Ганс будет сейчас здесь, тем будет лучше для него. Не приходит это вам в голову? Разрешите мне...

Он оторвал Ганса от пола и поднял его на руки.

- Идем, Ганс, идем, дорогой, и не надо плакать. Не надо. Подумай - ты теперь единствен-ный мужчина в доме.

Он отнес Ганса в столовую и посадил его в кресло.

- А где же Марта? - спросил он, оглядываясь. - Ведь я ей!.. Вот противная баба! Марта! Да куда же она исчезла?

Вошла Марта.

Лицо у нее было красное, словно целый день она простояла у печи.

- Я кричу, кричу! - сказал Гарднер недовольно. - В такое время...

- У меня было дело, сударь, - сказала Марта сурово, глядя на него.

- А! Ваше дело! Смотрите за ним, - приказал Гарднер, - пусть он не бегает наверх и... Вы на кухне сейчас что-нибудь делаете?

- У меня выкипает суп, сударь! - злобно ответила Марта, и слезы побежали у нее по щекам.

- А, она думает о супе! - ударил себя по бедру Гарднер. - Бросьте его! Слышите? Сейчас же бросьте! Вот, действительно, нашли время для супа! Безумный дом! Черт знает, что в нем творится!

- В этом доме, сударь, - твердо ответила Марта, - только что умер его хозяин. Он был хороший человек и с большим характером, но он не выдержал, когда чужие люди начали хозяйни-чать у него. Он позвал меня в ту ночь и сказал: "Марта, берегите мой дом от крыс", - он называл их крысами, сударь.

Гарднер уже смотрел на Марту прямо и неподвижно.

- Так что он вам сказал? - спросил он.

- Только то, что я вам говорю, сударь, - ответила Марта. - Только, к сожалению, это, больше ничего.

- Но, значит, вы разговаривали с ним? - настойчиво спросил Гарднер.

- Я принесла ему обед, сударь, и тогда он мне сказал: "Марта, в наш дом заползли крысы, - ты ведь знаешь, кого я так называю?"

- А, чепуха! - вдруг рассердился Гарднер и оглянулся на Ганса. Крысы, крысы! Выпил пол-литра чистого спирта - и вот появились крысы! Как он не увидел еще голубых слонов!.. Ладно, обо всем этом поговорим потом. Вот вам мальчик, берите его и смотрите за тем, чтобы он не бегал наверх.

Он пошел было из комнаты, но вдруг воротился.

- Слушайте, Марта, - сказал он выразительно, - для вас, и для памяти профессора, и для всего его семейства будет лучше, если вы об этом последнем разговоре помолчите. Понимаете меня? Помолчите! Потому что сейчас же возникнет вопрос: кто же такие эти крысы? От кого хозяин просил вас беречь его дом? Почему именно вас, а не господина Курцера, брата его жены, можете вы мне ответить на это? Нет ведь?

- Нет, сударь, - твердо ответила Марта, глядя на Гарднера.

- Ну вот, и я полагаю, что нет, поэтому лучше и не возбуждать такие вопросы. Понятно? Вот и хорошо, что понятно! Берите Ганса и не пускайте его наверх.

Он ушел.

Марта переждала, пока затихли шаги, и осторожно отворила дверь в коридор.

- Идите сюда, Ганка, - позвала она, - кроме Ганса, здесь никого нет.

Ганка ворвался в комнату. Он именно ворвался, так, что даже сшиб с дороги стул.

Ганс посмотрел на него. Не было видно даже, что он с дороги. Одет он был аккуратно и тщательно, как всегда. Костюм у него был чистый и новый; сорочка даже казалась синеватой и ломкой - так она была накрахмалена; большой, темный галстук, завязанный причудливым узлом, при повороте блестел, как мертвая змея, испуская неясное лиловое сияние. Он даже был не особенно бледен и худ, - словом, с первого взгляда не так-то было легко найти следы, которые оставила тюрьма. Но когда он взял Ганса за руку, тот почувствовал глубокую внутреннюю дрожь, которая струилась через пальцы Ганки.

А присмотревшись ближе, он заметил и то, как резки и обрывисты его движения, как все они носят печать какой-то незаконченности, той самой, что он на минуту вчера заметил у отца, во время его последнего разговора.

Это заметила и Марта.

- Вы весь дрожите, господин Ганка, - сказала она. - Постойте-ка, я принесу вам что-нибудь из комнат.

- Нет, нет, ничего, - быстро ответил Ганка, - это совсем не от этого. Не обращайте, пожалуйста, на это внимания. Ганс, дорогой мой, - голос его дрогнул,- если бы я пришел раньше на сутки, ничего бы не случилось, но я задержался в городе.

- Ничего, значит, не попишешь, сударь, - твердо ответила Марта, значит, на то была воля Всевышнего. Да и то сказать - как бы господин профессор жил в доме, если бы в нем хозяйнича-ли эти крысы?

- Да, да, крысы, - вспомнил Ганка. - Ну, так что он вам сказал еще?

- Да ничего, сударь, ничего, кроме того, что я вам передала.

- И про меня, значит, тоже?.. - несмело посмотрел на нее Ганка.

- Нет, ничего, - твердо ответила Марта, - мне ничего. Разве вот Курту только... Тот был у него, так вот, может быть, он ему что-нибудь сказал.

- А кто это такой Курт? - быстро спросил Ганка.

- Да наш садовник, - ответила Марта. - Разве вы его... Ах, ну да, конечно! Это было уже без вас. Это наш новый садовник, господин Ганка. Он когда-то служил у старика Курцера.

- Ну, ну! - нетерпеливо сказал Ганка.

- Так вот, Курт заходил к нему днем, и они о чем-то говорили.

- С садовником? - пожал плечами Ганка, смотря на Марту. - Очень странно.

- Да, сударь, - не то вспомнила, не то решилась Марта, - они про вас, наверное, говорили.

- Про меня? - вскрикнул Ганка и схватил Марту за руку. - Он вам сказал, что про меня?

- Нет, но когда Курт сошел вниз, он меня спросил: "А кто такой Ганка?"

- Где он? - решительно спросил Ганка и направился к двери. - Говорите, садовник?

- Да, наверное, здесь где-нибудь. Посидите минутку, я его вам...

- Нет, нет, я сам его найду! - крикнул Ганка и выскочил из комнаты.

Курт сидел на корточках перед клеткой и кормил птиц.

В клетке у него сидел один скворец с поклеванной головой - он не остерегся и пустил его вместе с певчим дроздом, - но такой бедовый, что уже начинал свистеть.

Когда Курт ставил в клетку фарфоровую чашечку с соловьиным кормом, этот проворный молодец слетал с жердочки, несколькими быстрыми ударами клюва разгонял мелюзгу - тихих соловьев, бедовых мухоловок и задумчивых варакушек - и один съедал все. Жаден он был страш-но, ел много и во время еды так свирепо щелкал клювом, так бесцеремонно рылся в кормушке, что добрую половину корма разбрасывал по песку. Когда к нему боком подходила какая-нибудь птичка, он распускал крыло, загораживая кормушку, и, наметившись, щелкал ее по голове - и, наверное, больно, даже очень больно, потому что птица с криком отлетала прочь. Приходилось мелкую птицу кормить еще раз, когда нажрется этот жадный дьявол, но Курт смотрел на него с одобрением: из этой птицы, несомненно, мог выйти толк.