Все рассказы - Павел Васильевич Крусанов
Полуживец слегка смутился, когда в кабинете, в котором рассчитывал встретить знакомого переговорщика, обнаружил молодого ассистента Макара в бело-голубом хлопковом свитере. Тот по-хозяйски восседал в кресле за рабочим столом, направив линзы очков на тонкой дужке в раскрытую книгу. В шкафах здесь было много книг: философия, биология, ненавистная медицина, математика – даже тома золотых и серебряных поэтов.
– Смотрите-ка, – вместо приветствия изрёк Макар и принялся читать: – «Египтяне также первыми стали учить о бессмертии человеческой души. Когда умирает тело, душа переходит в другое существо, как раз рождающееся в тот момент. Пройдя через тела всех земных и морских животных и птиц, она снова вселяется в тело новорожденного ребенка. Это круговращение продолжается три тысячи лет. Учение это заимствовали некоторые эллины, как в древнее время, так и недавно. Я знаю их имена, но не называю». Во как. Похоже, египтяне и индусы черпали некогда из одного источника. Да вы, мил человек, садитесь.
Макар указал на стоящий возле стола стул и закрыл книгу. Полуживец невольно бросил взгляд на обложку и вверх ногами прочитал: «Геродот. История. Книга Вторая». И тут его, как запоздалая догадка, волной накрыла… нет, не так – вернулась и догнала проскользнувшая поначалу мимо интонация речи, явно заёмная, Макару не принадлежавшая, а принадлежащая совсем другому человеку. Как говорил когда-то белобрысый бонвиван: голос у баяна один, но кто-то сыграет так, а кто-то – этак. «Чёрт возьми», – чертыхнулся про себя Иван и настороженно посмотрел на прыщавого ассистента. Он мучился – спросить или не спросить: а куда, собственно, подевалось то, что прежде тут, внутри, сидело? В какую упаковку сослали эту личность? И какова судьба той упаковки? Не спросил.
– Да, – ответил на его взгляд Макар. – У нас тут форс-мажор случился. Не знаю даже точно, чьи силки – спецслужбы, криминал или новоявленные медицинские коммандос. Пришлось немного пофинтить – сожгли мосты, замели следы, хвост отбросили. Ночевать даже довелось в дешёвом хостеле, в одном номере с шестью пускающими ветры финнами. Но нас, мил человек, на фу-фу не взять: спутают ноги – отрастим крылья. Так что теперь принимайте меня в этом виде. – Макар провёл вдоль свитера руками, будто стряхивал невидимые крошки.
– Александр Ку… – нетвёрдо произнёс Полуживец.
– Нет, я Макар, – сказал Макар. – Сирота, холост, аспирант биофака. На что есть соответствующий документ. И давайте без расспросов. У нас тут собственная служба безопасности – ей, если на то пошло, виднее. Я ведь, между прочим, и не Александр Куприянович. Ну, то есть, когда им представлялся, не был им – тоже маска. – Однако Макар был не склонен вдаваться в подробности. – Итак, к делу.
И Полуживец погрузился в дело, как в сказку, как в запой.
Следующие полтора года стали самым ярким, захватывающим, рискованным, рассыпающимся на несостыкуемые части и всё же складывающимся вновь временем его жизни, полным чёрных провалов и радужного света. Иван познал глубины моря и ветры небес, где лишь глыба вод и свистящий воздух были ему опорой. Он выскальзывал из рыбацких сетей, грыз землю, оглядывал пространство глазом на стебельке. Он сжимал клыками хрипящую добычу, висел вниз головой, укутавшись в перепончатые крылья, свирепел, когда разум его в гон заливала рубиновая пелена, хохотал в ответ на брошенное ему «гули-гули», пил дубовый сок и в ярости отбрасывал соперника от пенящегося источника огромными рогами. Мир разговаривал с ним языком звуков, жестов, запахов, цветов – Полуживец учился понимать. Сколько впечатлений и переживаний… Сколько животных страхов и тёмных, дремучих, превосходящих разум откровений… Он разрушался, он страдал, он приходил в себя и снова рвался в бой. Он погибал. Он боялся и преодолевал страх. Порой ему казалось, что он исчезает, порой – что зреет, наполняется, растёт. Любая страсть, став содержанием жизни, подтачивает человека, как поток – высокий берег, и чем поток крепче, тем разрушительней. Полуживца сносило, валило, наматывало на колёса… Всякий раз, поднявшись на вершину, он видел – там ничего нет. Он успокаивался, он срывался с петель…
Однажды в июне всё кончилось. Разом – будто жизнь резко обрезали по широкому краю. Но этого, кажется, никто не заметил. С Полуживцом по-прежнему здоровались соседи в Казачьем переулке, в его сторону стреляли глазками девицы, шиншилла брала из его руки корм. А как-то на Финляндском вокзале дорогу ему преградил раскрытыми объятьями белобрысый парень.
– Ёксель-моксель! Ванька! Привет, бродяга! Что не бритый? Чисто ёж!
Рядом, пристёгнутый к поводку, стоял рыжий риджбек.
– Э-э… – Иван смотрел то ли в шутливой растерянности, то ли испытывая муку узнавания.
– Ты что – с дуба на ёлку? – вытаращил глаза белобрысый. – Я – Саня. Таможня на Турухтанных.
– Ах да, – сказал Полуживец. – И пёс, гляжу, знакомый. Ну, мил человек, рассказывай, как у тебя дела.
Во дворе особнячка на 4-й роте третий день подряд, лишь ненадолго отлетая к ближайшей помойке, сидела на вершине клёна ворона. Третий день у парадной двери суетились люди в касках и бронежилетах – сегодня они выносили к служебному автобусу коробки и опутанные проводами приборы. Один боец, загрузив в салон коробку, встал рядом с шофёром, закурил.
– Главный у них – пацан совсем, – сказал. – С виду – рахитос заторканный. Такой о воду порежется. Но матёрый. Погремуха смешная – Сара. С хохотком. И как только с такой погремухой в папы вышел? Дела…
– Прыткий, – поддержал разговор шофёр. – Видать, семимесячным родился.
– Хоть матёрый, а не ушёл.
– Это который? Что под шиза косит?
– Ну да. Руками машет, скачет козлом и каркает: кра-кра. Ничего, приведут в чувство – и не таким мозги вправляли.
Ворона думала по-русски: «Каюк. Хвост, стало быть, отбросили. Всё-таки тюрьма. Заперт… Забыть и видеть человечьи сны? Или – к Кузнечному? Когда-нибудь его потянет отобедать у таджика…»
Мешок света
Смогу ли я всерьёз прельститься
Удобством тёплого гнезда,
Когда всю жизнь в глазах троится
Любви коварная звезда?!
Владимир Муханкин, серийный убийца
Письмо было заказное, с уведомлением о вручении. Отпустив почтальона, Никодимов вскрыл конверт и обнаружил в нём открытку с серебристым оттиском на лицевой стороне: «Евгению Услистому – 50». Печать открытки, и это бросалось в глаза, отличалась отменным качеством: не конторский цветной принтер – солидная полиграфия. Скромно и дорого. Фоном для оттиска служил вид Петергофского парка с шарообразными кустами вдоль дорожки и Большим дворцом в перспективе,
