Белая книга - Алексей Р. Френкель
— Кирьят-Ата, — ответил ему Джоэл, а Итан согласно кивнул.
Еврей я пытался адаптироваться и слушал «Адаптацию». Когда окончится фильм, нас по экрану размажут титры, пел Ермен Анти, но фильм все не заканчивался и не заканчивался. Жизнь стала сериалом Коэнов, а последняя серия была такая, словно братьев Коэнов укусил Коэльо.
Смерть в платье из полупрозрачного скотча
В этой серии, как и во всех предыдущих, был марш-бросок. В полной боевой. Заставкой в серии, как и во всех предыдущих, была задница маленького бога, бегущего впереди нас. Добежав очередной раз до ебеней, мы, отдохнув пять минут, собирались обратно, как вдруг из самой хтони ебеней вышел малолетний араб. С рюкзаком.
— Что у тебя там? — спросил наивный еврей Ицхак.
Араб закатил глаза и заверещал по-арабски, что ты — велик. Ты — это Бог.
Я выхватил у араба рюкзак, раскрыл и увидел то, что надеялся никогда в жизни не увидеть: на дне лежал брикет килограмма на три, к которому был прикреплен мобильник, обмотанный полупрозрачным скотчем, так же как и сам брикет. Мобильник задребезжал Моцартом сквозь изоленту. Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca. Та самая, которую так любила моя бабушка, и та самая, которая у меня никогда не получалась. Ну, не вся не получалась, а только ее быстрая часть. А вот сейчас марш застыл, ноты вытянулись в струнку и замерли, услышав команду: равнение на смерть.
Все, что раньше было смазанным, торопливым, — сделалось точным и резким. Можно было пройти между нотами. Сделать фотку с до или с до-минор. Подняться вверх по бороздкам на старой бабушкиной пластинке Мособлсовнархоза РСФСР. Рассмотреть каждую трещинку на панцире черепахи, на которой стояли слоны, держащие этот мир, где в самых дальних ебенях этого мира, соф аулям смола, на дне рюкзака верующего в тебя убийцы лежала смерть в платье из полупрозрачного скотча.
Мир, где звучала Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca, придушенная изолентой, этот мир не просто остановился, он замер. Черепаха втянула голову в панцирь, слоны закрыли глаза. Как тогда — десять лет назад, — когда все пошло наперекосяк. Тогда тоже звучал Турецкий марш Моцарта из мобильника. Но тогда ко мне пришла Даша. А сейчас пришла смерть. В платье из полупрозрачного скотча.
Бог, не вместившийся в икону
Говорят, что когда мы смотрим на икону, то не мы смотрим на икону, а икона смотрит на нас. Обратная перспектива. Я смотрел на этот мир, а мир смотрел на меня множеством глаз. Пластмассовыми глазами плюшевого мишки моего детства и мертвыми глазами еще живой бабушки на похоронах моего отца; дзеффиреллевская Джульетта смотрела на меня черно-белой рябью из телефонного автомата на Соколе, а мама мыла раму и улыбалась с таблички с именем Мама, холмик, камень, ограда; зеленоглазый бог Булата Окуджавы говорил мне, что надо уезжать и что меня тут ничего не держит, а гроб, молоток, гвозди, черви, лопаты, яма не хотели отпускать; широко распахнутые глаза проститутки наполнялись ужасом, а на белые клавиши рояля падали черные капли крови; охранник Тёма говорил, что Бог дал нам мобильную связь и поэтому мы должны отвечать на телефонные звонки, а голос оператора мобильной сети в кружевном белье, красивом, как Paint My Heart Red Кита Джарретта, советовал перезвонить позже; заводил руки за спину, бюстгальтер падал на пол, следом падали трусики, а голос все улыбался и все твердил перезвонить позже; пожилая уборщица в туалете аэропорта говорила мне: не ссы, и что все будет беседер, а женщина, знающая о любви все, плакала; Джим Моррисон — повелитель ящериц и электрическое одеяло фирмы Beurer отражались в незрячих глазах еврейских пророков Малахии, Захарии и Хаггайи, а иерусалимский гаишник выписывал штрафы — сто шекелей Цою и сто шекелей Моррисону; Витя Колесо звал меня в «Сайгон», а Герман Брод — на крышу амстердамского «Хилтона»; мы с Алексом — с моим первым — запускали в небо божьих коровок, а сумасшедший профессор Гарварда Авраам орал, что Господь выбрал нас в качестве клоунов; священные буквы еврейского алфавита играли в снежки, а Олег Янковский шел со свечой по воде бассейна Баньо-Виньони; огромные вороны Лифты кричали: ништяк, а Майлз Дэвис играл в заблеванном транзисторами Иерусалиме; столетняяаможетпятидесятилетняябосикомивкосичках восьмиклассница, босиком и в косичках забивала косяк, а парень, похожий на трагического богомола, пел, что All You Need Is Love; цифры на руке у старика в машине «Маген Давид» — это столько баб у него было в жизни, цифры на руке моей бабушки — это столько раз она хотела надрать мне задницу; на меня смотрели слепые глаза Стиви Уандера, в которых отражался взрыв в кафе на улице Бен-Йехуда, и глаза лабрадора Экклезиаста, видевшие все; Илья наливал водку, а негр ссал на нерусский снег; моя соседка сверху улыбалась, и это была не улыбка, это была пропасть; миллион пятьдесят две тысячи девятьсот девяносто четыре пары глаз тех, кому я написал вместо тебя, смотрели на меня в комнате с белым потолком и старым пианино, на котором выцарапано, что тебя нет, а я смотрел в эти лица и искал глаза Даши, похожие на небо Иерусалима, глаза цвета магии и счастья.
Я смотрел на икону, а икона смотрела на меня. Обратная перспектива. Тебя на этой иконе не было. Ты туда не поместился. Ты — это Бог. Бог, не поместившийся в икону. Ну или тебя вообще нет.
Просто посмотри мне в глаза и скажи, что это воля твоя
Моцарт продолжил маршировать, а мы — русский еврей Поллак, марокканский еврей Иона, датишный еврей Ицхак и я — застыли, вслушиваясь в музыку приближающейся смерти. Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca. Еще никогда Моцарта так внимательно не слушали. Даже араб прекратил визжать, что нет Бога, кроме Бога, и что ты — величайший. Ну, если ты есть, конечно. Последнее — это я от себя добавил. У убийцы не было никаких сомнений. Ни в том, что ты есть, ни в том, что ради тебя надо убивать. А мы — мы все замерли и слушали божественное тари-тари-там. Или смертельное тари-тари-там. В общем, то, которое у меня никогда не получалось. То, при звуках которого я всегда надеялся, что это звонит Даша. Где-то там, наверху, слышал это ты и, как всегда, ничего не делал. Или не знал, что делать.
А вот маленький бог без сисек Света знала. Она вырвала
