Альпийская фиалка - Аксель Бакунц
Этот человек вместе с другими поднялся на сцену. Те, которые разговаривали под сводами, приблизились к сцене и стали около нее тесными рядами. Он вытер очки и с любопытством оглянулся крутом. Голуби, встревоженные светом и шумом множества людей, беспокойно завозились под крышей, некоторые из них закружились над людьми и огнями и снова исчезли во мраке.
Человек улыбнулся трепетанию голубей и, пронизанный какой-то внутренней теплотою, ясным, звенящим голосом начал свою простую беседу.
Слышали ли вы то мудрое слово, когда говорящий с первой секунды приковывает к себе всеобщее внимание, когда он сам как бы исчезает и только его слова звучат, подобно молоту, стучат в потаенные двери, когда в слове заключена правда, прокладывающая путь в сердца и умы людей, сверкающая высокими мыслями и поражающая правильным познанием людей и вещей.
Он говорил так, словно рассказывал одному человеку, с той сердечной искренностью, которую чувствует рассказчик к близкому слушателю. Он рассказывал о тех мучительных днях, что ушли навсегда, о временах обмана, лжи, эксплуатации, духовного вырождения, истязаний и насилий, о тех временах, когда царили голод и меч. Когда он говорил обо всем этом, многие вспоминали картины, оставившие неизгладимый след. Кто вспоминал голод, кто — сына, ушедшего безвозвратно на войну, кто вспоминал свою горскую жизнь, когда он бесплодно стучался в дверь имущего; и на спинах многих, как старые раны, ныли следы бича.
Затем он перешел к дням восстания, как единственному исходу, как чудесному прыжку к свободе, как единственному пути, который вывел человека на светлый берег. Он упомянул о творческом труде, когда влагой насыщаются пустыни и радуется человек орошенным им полям, когда подымается дым из заводских труб и герой тяжелым трудом выковывает свою волю, как твердую сталь.
Он кончил неожиданно… совершенно спокойно, не повышая голоса. Минуту царила тишина, затем послышался гром рукоплесканий. Как будто тысячи голубей затрепетали, с шумом проносясь над головой.
Раздалось пение, заиграла музыка, снова приветствия, и опять бодрая песня. Вышел молодой рабочий и заговорил со страстной энергией. Он перечислил привезенные подарки, и в этот момент тяжело опустился новый занавес, привезенный ими для деревенского клуба.
Волна восхищения прокатилась от первых до последних рядов.
На занавесе во весь рост был нарисован огромный сеятель, с деревянным лукошком на шее, с обнаженными до колен ногами. Освещенные огнями, сверкали золотистые зерна, которые он правой рукой рассыпал по плодородной пашне.
— Сэт-Ерани…
— Подлинный Сэт…
— Глаза, глаза…
— Какие знакомые места… Вот — те камыши, вот — наша скала…
Знал ли безвестный художник Сэта и эту деревню, и эти земли — трудно сказать. Может быть, полет его смелой фантазии создал эту картину как самую подходящую для деревенского клуба.
Первое впечатление осталось неизгладимым.
Занавес слегка покачивался, сеятель сгибался, и снизу казалось, что он шагает и от речного ветерка покачиваются камыши. А в глубине, в синем тумане, еле заметно вырисовываются два Арарата, как они видны в ясные ноябрьские дни с деревенских кровель.
Две женщины, которым приходились родней старая Еран и ее погибший сын, своей глубокой верой укрепили уверенность всех, что на занавесе изображен Сэт, сын Еран. Одна из них встала и поднесла маленькую руку к голым ногам сеятеля, как будто теплоту своей руки хотела передать мертвому образу как знак искренней любви. Вторая за ней еще какая-то женщина тихо простонала, оплакивая мертвого сеятеля.
В эту ночь слезы освятили одну легенду.
Один ноябрь сменился другим.
Все так же стоит глинобитный клуб с камышовой крышей, так же колышется занавес, и сеятель с горящими глазами по-прежнему щедро бросает золотистые семена в черную землю.
Приходит одна уже глухая старуха с камышовой метлой. Подметет пол, поворчит на голубей, которые садятся на медные подсвечники, находящиеся по обеим сторонам занавеса, подметет клубный двор, потом снова входит внутрь и чистыми руками счищает пыль с занавеса.
Когда внутри никого нет, старая Еран тихим голосом разговаривает с изображением сына.
Затем мать целует его ноги.
На углу улицы я встречаю моего товарища Авака.
Я спрашиваю у него:
— Существует ли еще тот занавес?..
— Существует.
— А мать?..
— Мать все еще верит…
— Хорошо, что никто не рассеял эту легенду.
Затем Авак рассказывает мне новости о деревне и ее жителях.
По улице проходят колонны людей, гремит оркестр, и я слышу победный гимн медных труб.
И перед моими глазами воскресает гигантский сеятель, который сеет на наших черных пашнях золотистые семена.
1932
КИОРЕС
Перевод М. Геворкяна
О Зангезур, о Киорес…
1
Город имел два названия: Горис и Киорес. Третье название — Корис — давал ему только один человек — аптекарь Кялла Цатур, который в городе славился как философ и как любитель старинных книг. Может быть, из этих книг он и извлек название города Корис, которое тщетно старался распространять. С ним был согласен только звонарь Парсег, который и был единственным слушателем Кялла Цатура, толковавшего рукописные тексты рассуждений об истинной вере, расторжении брака и «Превращении трех элементов».
Город имел два названия, и в этих двух названиях, как две дольки ядра в скорлупе ореха, укладывался один город с двумя значениями, одно поселение с двумя разными народами, которые имели свои особые привычки, интересы. И даже их названия были разные. И случалось, что эти два народа не понимали языка друг друга. На одной стороне были «пришлые», или, как киоресцы говорили, «чужбинники»; на другой стороне были собственно Киорес и его цитадель — Шен и его знаменитые главари: Катрини Агало, который мог поднять с земли навьюченного осла, Паран-Паран Аванес, голос которого доходил до Дрнданского ущелья, Гюрджи Ори, языка которого боялся даже городской голова Матевос-бей.
Катрини Агало, Паран-Паран Аванес, Гюрджи Ори и многие другие киоресцы как главари собственно Киореса не были собственниками. Это была династия земледельцев, гончаров, красильщиков, кузнецов и пастухов, родовая династия, которая
