Юрий Тынянов - Смерть Вазир-Мухтара
Сашка, будучи казенным человеком, гулял по базару. Он не интересовался никаким товаром и ничего не хотел купить, но приценивался ко всему.
Так он ущупал рукою кусок какой-то ткани и поднял его с прилавка, чтобы посмотреть на свет, для наблюдения. Может быть, он отошел шага на два с куском, так как у самой лавочки было темновато. Он не собирался не то что стащить этот кусок, но даже и купить его. Просто в рядах на Москве все барыни делали так же, самого тонкого образования. По персиянской серости торговец закричал. Что он кричал, Сашка не понял, но понял одно: торговец ругма-ругается. Сашка двинулся к лавочке — положить кусок нестоящей материи и обругать лавочника.
Тут разные шарабарщики закричали, и особенно много кричал сапожник, тощий, как конь, тогда как Сашка даже не подходил близко к его лавочке, потому что от его товару идет смрад и кругом грязь: обрезки и хлам.
В это время подбежали двое сарбазов в длинных волосьях и враз ударили палками по Сашкиной спине. Сашка сказал им, что он человек казенный, из русского посольства, и его господин — главный, поставленный над всем здешним городом, а палочки их, может, пройдутся по их же пяткам.
В ответ на это сарбазы на чистом русском языке закричали ему: «Сволочь! Гнида московская» — и уж стали бить его палками почем зря.
Шарабарщики тоже начали его хлестать, кто чем, а он все стоял бодро.
Потом, когда у него немного затуманилось ясное зрение, будто бы появился персиянский офицер, который на чистом русском языке сказал сарбазам: «Это что? Это что такое?» Потом он будто бы им сказал: «Не в очередь в караул» — и прибавил как бы: «Хану доложу». Больше он не помнил ничего, а принесли его к дому сарбазы уже чисто персиянского вида.
— Московская гнида? — спросил Грибоедов.
И он написал шаху предложение о выдаче Самсон-хана и употребил при этом половину титулов шахских, что означало требование.
10
Оправившись, Сашка повеселел.
Он встрепанной белокурой птицей бродил по трем дворам и затевал разговоры с казаками.
— Вы, служба, родились, конечно, в Донских областях, — говорил он молодому казаку, — вам рано, как говорится, забрили лоб и отдали под барабан. Мое же дело — казенное, я по статской части. Я более интересуюсь хорошим разговором, и когда мы с Александром Сергеевичем вернемся в Петербург, то уж будет: музыка, разговоры и гостей без конца.
Другому казаку он даже сказал как-то покровительственно:
— Мне вас даже, служба, хочется спросить: что у вас в жизни впереди? Сегодня барабан, завтра барабан. Время вы не можете проводить, как хотите. А я скоро получаю вольную.
Эта неосновательность и болтливость была вовсе не свойственна Сашке. Никакой вольной Грибоедов, по-видимому, не собирался ему давать. И казаки хмурились, когда он болтался по двору. Он стал размахивать руками, чего с ним ранее не бывало. Его как-то взмывало. Он часто повторял, что он человек казенный, что он теперь видел Персию и может в будущем очень пригодиться. Кому? — оставалось неизвестным.
Вернее всего, ему было стыдно казаков, которые видели его в избитом состоянии, и он растерялся. Раз, выйдя за ворота и отойдя малую толику в сторону, он повстречал того русско-персиянского офицера, который избавил его от палок русских сарбазов.
Сашка прошел, не подавая виду, но офицер остановился.
— Постой, любезный, — сказал он и сразу покраснел. Сашка возразил, что он человек казенный и стоять с офицером не может по закону.
Но офицер, видимо, и сам заробел. Он сказал, не глядя на Сашку:
— У меня дело самонужное. Не могу ль я повидаться с кем-либо из господ чинов российской миссии?
Сашка осмотрел его всего.
— А для чего-с? — спросил он отрывисто.
— Это дело я смог бы объяснить кому-либо из чинов, — ответил офицер вежливо.
— Как я теперь казенный человек… — сказал Сашка.
11
— Хабар-дар! Хабар-дар!
Верблюжий погонщик так ловко вел свой караван по базару, что чуть не задавил трех бедняков.
Бедняки кричали пронзительно:
— Я-Али.
Они влезли в самую лавку агенгера, кузнеца. Кузнец с щипцами в руках кричал на них и толкал их вон. Молотки звенели, визжали напильники челонгеров, слесарей. Погонщики ругались, нищие кричали, и какой-то сарбаз стащил поэтому кусок мяса у мясника.
Мясник схватил камень, служивший ему вместо гири, и пустил в удирающего сарбаза. Он попал прямо в полку художника, где стояли расписные калямданы, чернильницы. Художник, рассвирепев, выскочил из лавочки, по дороге ему попался эзгиль и арбуз в корзине у продавца, он схватил арбуз и метнул им в мясника.
Шла драка. Нищих избивали лоты, а лотов кусали за икры голодные, ошпаренные собаки.
— Хабар-дар! Хабар-дар!
Толпа слуг, спереди и сзади окружавших парадную колымагу, били кулаками в спины прохожих — чтоб расступились.
В кофейной сидели посетители и смотрели на мясника, художника и челонгеров. Они пили кофе из маленьких чашечек и разговаривали.
Крытые базары, полутемные, с чашками куполов, растянулись на версты. Сквозь дыры в куполах било солнце, и солнечные столбы как бы подпирали купола.
На базарах дрались с особым ожесточением именно в эти дни.
Погонщик был виноват перед нищими, нищие перед агенгером, сарбаз перед мясником, мясник перед художником, художник перед фруктовщиком.
Толпы нищих и лотов бродили по базару.
Все были виноваты.
А посетители кофейной пили кофе и разговаривали.
Среди важных прений о делах государственных визири пьют кофе, чай, курят кальяны. Многочисленные пишхедметы всегда при них в комнатах, ибо невозможен без этого ташаххюс. Визири рассуждают громогласно, при открытых окнах и дверях. Стоящие на дворе ферраши прислушиваются.
Потом слова выползают на улицу и гуляют по базарам.
Посетители кофейной говорили о новостях.
Ковер в Персии — мебель и кофейная — газета. Кадий, пришедший сюда, — суровая официальная статья, прихлебывающая кофе, два старика — статьи забавные, они курят кальяны, один купец — хроника, а другой, потолще, — объявление о товарах.
— Самых лучших ковров у меня нет, из Хорасана не присылают, но лучшие ковры у меня есть, и они стоят недорого. И они еще лучше хорасанских.
— Мелик-уттуджар суконщиков берет себе после мухаррема сразу трех сига. Когда у него будет время для своих агда? Нравы у нас портятся. Мой отец имел только четырех агда и ни одной сига, и у него хватало времени для всех.
— Английский хаким-баши раздавал очки и перочинные ножички. Он прислал мне очки на дом, но я их не ношу, потому что еще хуже вижу в них.
— Я скажу вам, — говорит кадий, — с тем, чтобы вы никому не говорили: две жены Алаяр-хана перешли к русскому Вазир-Мухтару. Они чистокровные персиянки, и они ночью ушли в русское посольство и сидят там.
— Мы уже слышали, мы уже слышали. Но они неверные, и говорят, что они из Караклиса. Они неверные, — говорит старик.
— Торговля упала, — говорит купец, — и я дал обет резать себя в дни ашуры.
— У меня сын дал обет, — говорит беспечно старик, — и я нанял еще одного. А другой сын будет изображать Езида, да будет проклято его имя.
Близок печальный месяц мухаррем, когда убили святого имама Хуссейна. Будут резать себя саблями давшие обет. Будут окрашены кровью белые саваны, в которые они облекутся. Проткнут себя иглами и ущемят замками свое мясо. Пеплом посыплют себе головы. И актера, который будет изображать проклятого Ибн-Саада, въехавшего на черном коне, чуть не растерзают эти же вот старики и купцы, которые пьют кофе из чашечек так спокойно. И, засветив восковые свечи, во второй день ашуры будут искать по дворам исчезнувшего пророка, останков его.
А пока они пьют кофе.
Вести о Вазир-Мухтаре скудны на базаре, как хорасанские ковры. Ковров не получить из Хорасана, там возмущение, можно обойтись и без них. Никто уже не помнит, что слугу-кяфира избили на базаре. Кяфиры — чужие люди, и с ними ведут дела чиновники. Товары стали хуже, лоты бродят толпами, не стало житья от лотов.
Каждый день на базаре палачи бьют воров по пяткам, отрезают правые руки, вспарывают животы.
12
Визиты были отданы не совсем удачно: к Абуль-Хасан-хану он попал к третьему, надо бы ко второму. С этим ташаххюсом можно было поистине потерять голову. Зато — за него двое других.
Кое-кто из высокопоставленных не захотел удостоить ответным посещением. И ладно. Дело на том и кончено.
Шах поддавался, шах уплатит восьмой курур сполна. На приватной аудиенции, когда шах весил на пуд меньше, чем на официальной, он сказал ему: «Вы мой эмин, вы мой вазир, все мои вазиры — ваши слуги, во всех делах ваших прямо адресуйтесь к шаху, шах ни в чем вам не откажет», и еще и еще. Положим, что это форма пустая, но чутьем можно было понять: будет восьмой курур.
Пленные были много неприятнее. Прежде всего не все они были пленными. Многие жили уж здесь по десять-пятнадцать лет, а происходили из провинций, которые были русскими завоеваны без году неделя. Но трактат должен был быть исполнен. Влияние русское должно было быть утверждено, иначе непонятно, зачем он здесь сидел.
