Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 28. Царство Божие внутри вас
Люди, едущие в этом поезде, выехали для истязания и убийства своих братьев, но никто не знает того, сделают или не сделают они то, для чего они едут. Как ни скрыта для каждого его ответственность в этом деле, как ни сильно во всех этих людях внушение того, что они не люди, а губернаторы, исправники, офицеры, солдаты, и что, как такие существа, они могут нарушать свои человеческие обязанности, чем ближе они будут подвигаться к месту своего назначения, тем сильнее в них будет подниматься сомнение о том: нужно ли сделать то дело, на которое они едут, и сомнение это дойдет до высшей степени, когда они подойдут к самому моменту исполнения.
Не может губернатор, несмотря на весь дурман окружающей обстановки, не задуматься в ту минуту, когда ему придется отдавать последнее решительное приказание об убийстве или истязании. Он знает, что дело орловского губернатора вызвало негодование лучших людей общества, и сам он уже под влиянием общественного мнения тех кругов, в которых он находится, не раз выражал неодобрение ему; он знает, что прокурор, который должен был ехать, прямо отказался от участия в деле, потому что считает это дело постыдным; знает и то, что в правительстве нынче-завтра могут произойти перемены, вследствие которых то, чем выслуживались вчера, может завтра сделаться причиной немилости; знает, что есть пресса, если не русская, то заграничная, которая может описать это дело и навеки осрамить его. Он уже чует то новое общественное мнение, которое отменяет то, что требовало прежнее. Кроме того, он не может быть вполне уверен в том, послушаются ли его в последнюю минуту исполнители. Он колеблется, и нельзя предугадать, что он сделает.
То же в большей или меньшей мере испытывают все чиновники и офицеры, едущие с ним. Все они знают в глубине души, что дело, которое делается, – постыдно, что участие в нем роняет и марает человека перед некоторыми людьми, мнением которых они уже дорожат. Они знают, что прийти к невесте или женщине, перед которой кокетничаешь, после убийства или истязания беззащитных людей – стыдно. И, кроме того, они так же, как и губернатор, сомневаются в том, наверное ли послушаются их солдаты. И как ни непохоже это на тот уверенный вид, с которым теперь все эти начальствующие люди движутся по станции и платформе, все они в глубине души не только страдают, но и колеблются. Даже затем и напускают они на себя этот самоуверенный тон, чтобы скрыть внутреннее колебание. И чувство это увеличивается по мере приближения их к месту действия.
И, как ни незаметно это и как ни странно сказать это, в таком же положении находится и вся эта масса молодых ребят, солдат, кажущихся столь покорными.
Все они уже не такие солдаты, какие были прежде, люди, отказавшиеся от трудовой естественной жизни и посвятившие свою жизнь исключительно разгулу, грабежу и убийству, как какие-нибудь римские легионеры или воины 30-летней войны, или даже хоть недавние 25-летние солдаты; всё это теперь большею частью люди, недавно взятые из семей, всё еще полные воспоминаниями о той доброй, естественной и разумной жизни, из которой они взяты.
Все эти большею частью крестьянские ребята знают, по какому делу они едут, знают, что помещики всегда обижают их братью, крестьян, и что поэтому и в этом деле должно быть то же. Кроме того, большая половина этих людей уже читает книги, и не все книги такие, в которых восхваляется военное дело, но есть и такие, в которых доказывается его безнравственность. Среди них служат часто свободомыслящие товарищи – вольноопределяющиеся и такие же молодые либеральные офицеры, и среди них уже заброшено зерно сомнения о безусловной законности и доблестности их деятельности. Правда, что все они прошли через ту страшную, искусную, веками выработанную муштровку, убивающую всякую самодеятельность человека, и так приучены к механическому повиновению, что при словах команды: Пальба шеренгой!.. Шеренга… Пли!.. и т. п., у них сами собою поднимаются ружья и совершаются привычные движения. Но ведь «пли!» будет значить теперь не то, что забавляться, стреляя в мишень, а значит убивать своих измученных, обиженных отцов, братьев, которые, вот они, стоят кучей с бабами, ребятами на улице и что-то кричат, махая руками. Вот они – кто с редкой бородкой в заплатанном кафтане и лаптях, такой же, как оставшийся дома в Казанской или Рязанской губернии родитель, кто с седой бородой, с согнутой спиной, с большой палкой, такой же, как отцов отец – дед, кто молодой малый в сапогах и красной рубахе, такой же, каким год назад был он сам, тот солдат, который должен теперь стрелять в него. А вот и женщина в лаптях и паневе, такая же, как оставленная дома мать…
Неужели стрелять в них?
И бог знает, что сделает каждый солдат в эту последнюю минуту. Одного малейшего указания на то, что этого нельзя делать, главное, что этого можно не делать, одного такого слова, намека будет тогда достаточно для того, чтобы остановить их.
Все люди, едущие в этом поезде, когда приступят к совершению того дела, на которое едут, будут в том же положении, в котором был бы загипнотизированный человек, которому внушено разрубить бревно, и он, подойдя уже к тому, что ему указано как бревно, и уже взмахнув топором, сам увидал бы или ему указали бы, что это не бревно, а его спящий брат. Он может совершить предписанное ему дело и может очнуться перед совершением его. Так же и все эти люди могут очнуться или не очнуться. Не очнутся они, и совершится такое же ужасное дело, какое было в Орле, и усилится в других людях то самовнушение и внушение, под влиянием которого они действуют; очнутся они, и не только не произойдет такого дела, но еще и многие из тех, которые узнают про оборот, который приняло дело, освободятся от того внушения, в котором они находились, или по крайней мере приблизятся к такому освобождению.
Но не только если все люди, едущие в этом поезде очнутся и воздержатся от совершения начатого дела, если очнутся и воздержатся хоть некоторые из них и выскажут смело другим людям преступность этого дела, то и тогда воздействие этих нескольких людей может сделать то, что и остальные люди очнутся от того внушения, под которым они находились, и предполагаемое злодеяние не будет совершено.
Мало того, если даже хоть несколько людей, не участвующих в этом деле, но только присутствующих при приготовлениях к нему или узнавших про совершившиеся уже прежде подобные дела, не останутся равнодушными, а прямо и смело выскажут свое отвращение к участникам таких дел и укажут им на всю неразумность, жестокость и преступность их, то и это не пройдет бесследно.
Так это и было в настоящем случае. Стоило некоторым людям, участникам и неучастникам этого дела, свободным от внушения, еще тогда, когда только готовились к этому делу, смело высказывать свое негодование перед совершившимися в других местах истязаниями и отвращение и презрение к людям, участвовавшим в них, стоило в настоящем тульском деле некоторым лицам выразить нежелание участвовать в нем, стоило проезжавшей барыне и другим лицам тут же на станции высказать тем, которые ехали в этом поезде, свое негодование перед совершаемым ими делом, стоило одному из полковых командиров, от которых требовались части войск для усмирения, высказать свое мнение, что военные не могут быть палачами, и благодаря этим и некоторым другим, кажущимся неважными частным воздействиям на людей, находящихся под внушением, дело приняло совсем другой оборот, и войска, приехав на место, не совершили истязаний, а только срубили лес и отдали его помещику.
Не будь в некоторых людях ясного сознания того, что то, что они делают, – дурно, и не будь вследствие этого воздействий в этом смысле людей друг на друга, произошло бы то, что было в Орле. Будь это сознание еще сильнее и потому количество этих воздействий больше, чем то, какое было, очень может быть, что губернатор с войсками не решился бы даже и срубить леса, отдавая его помещику. Будь это сознание еще сильнее и воздействий этих еще больше, очень может быть, что губернатор не решился бы даже ехать на место действия. Будь сознание еще сильнее и воздействий еще больше, очень может быть, что не решился бы и министр предписывать и государь утверждать такое решение.
Всё зависит, следовательно, от силы сознания каждым отдельным человеком христианской истины.
И потому, казалось бы, на усиление в себе и других ясности требований христианской истины и должна бы была быть направлена деятельность всех людей нашего времени, утверждающих, что они желают содействовать благу человечества.
4
Но удивительное дело: именно те люди, которые в наше время более всех других говорят, что заботятся об улучшении человеческой жизни, и считаются руководителями общественного мнения, утверждают, что этого-то и не нужно делать и что для улучшения положения людей существуют другие, более действительные средства. Люди эти утверждают, что улучшение жизни человеческой происходит не вследствие внутренних усилий отдельных людей сознания, уяснения и исповедания истины, а вследствие постепенного изменения общих внешних условий жизни, и что потому силы каждого отдельного человека должны быть направлены не на сознание и уяснение себе и исповедание истины, а на постепенное изменение в полезном для человечества направлении общих внешних условий жизни, всякое же исповедание отдельным человеком истины, несогласной с существующим порядком, не только не полезно, но вредно, потому что вызывает со стороны власти стеснения, мешающие этим отдельным людям продолжать их полезную для служения обществу деятельность. По учению этому все изменения в жизни человеческой происходят по тем же законам, по которым они происходят и в жизни животных.
