В свободном падении - Антон Секисов
— То есть, полное говно? — подытожил я.
— Ну, я бы не сказал. Слишком сыровато…
— Сыровато?
Сыровато. Неужели сыровато? «Ребята, что-то вы сыровато звучите. Надо бы доработать», — разве не так говорили, чтобы отшить нас, промоутеры и музыкальные боссы? Именно так они пытались сообщить нам, что песни наши — говно или что они их вовсе не слушали. Сыровато им…
— Да идите вы все! — прошептал я беспомощно. Сбросил с плеча гитару и ушёл, не оглядываясь.
— До встречи на концерте! — крикнул мне в спину Вадим.
Всю ночь мне снился удивительный сон: будто бы я открываю холодильник, а внутри — еда. При этом еда вполне пролетарская: курица, сыр, кругляш докторской колбасы, помидор, мясистый и розовый. А в центре — выразительный, как лицо, сальный шмат, истекший в тарелку своими соками. Я проснулся со слезами в уголках воспалённых глаз.
На завтрак я проглотил остатки риса с хлебом. Нашёл подёрнутые плесенью полбатона, вырезал опасные островки, подрумянил в тостере, съел. В качестве чая попробовал заварить много раз пользованный пакетик, трухлявый и сморщенный, как прошлогодний лист. Обманутый желудок выразил свой протест судорогой и громким бормотанием, но вскоре угомонился. Я побрился и вычистил зубы, упаковал себя в самую чистую свою одежду — тенниску и светлые джинсы — и отправился в путь.
Мы договорились встретиться у метро, но вышли из разных выходов, и теперь она ждала меня на другой стороне (на правильной стороне, понял я), в хищном алом платьице, с заплетённой пышной заколкой в волосах. Я стоял в ожидании зелёного цвета светофора, притоптывая в такт быстрому ритму, звучавшему в ушах. Рядом стояла пара: юные унисексуального вида хипстеры на тонких ломких ногах, обменивались слюной с томным причмокиванием. Я смотрел на Наргиз и слушал эти причмокивания. Солнце блуждало среди бледных облаков, чистые стёкла ларьков блестели пивными этикетками, скомканные бычки плавали в чёрных лужах. Я чувствовал какой-то болезненный прилив сил, поднимавшийся из низа живота к горлу. Наконец, загорелся нужный свет, и мы, соприкоснувшись руками, двинулись в сторону парка.
Наргиз была молчаливо-загадочна. Мутноватые столичные облачка плыли в её глазах, время от времени она покусывала губки и сжимала и разжимала мою руку, как будто проверяла её на упругость. Мне хотелось прижать эту ручку к губам и больно укусить. Я так и сделал, когда мы стали спускаться вниз, к воде, по вылезающим из земли дорожным плитам. Парк был просторен и гол, отовсюду виднелись люди — пары, в основном, а также несколько весёлых компаний краснолицых распухших рож с пивными животами.
Будто очнувшись от моего укуса, Наргиз заметно оживилась и вдруг стала расспрашивать меня про моё детство. При этом она делала серьёзные и внимательные глаза, наверное, чувствуя себя психиатром, который пытался понять, в какой момент жизнь пациента покатилась по неправильным рельсам. Должна же быть какая-то причина того, что взрослый уже человек не работает, играет деструктивную, дисгармоничную музыку, от которой начинает болеть голова, вместо того, чтобы, например, играть музыку плавную и мелодичную, под которую приятно пить коктейли и расслабленно переговариваться. «Вероятно, причины кроются в недостатке любви», — я думаю, так рассуждала Наргиз, ощупывая меня своим психиатрическим взглядом.
Я пытался вспомнить какие-то конкретные случаи из детства, но детство восставало в голове целиком, просто детство, как последовательность позорных и болезненных событий. Обычно, чтобы разжалобить девушек, выставить себя мучеником, я начинал придумывать небывалые драматические события, рассказывал, как я начал рано работать, как мало ел, как обижал меня злой деспотичный отчим. О том, как одноклассники издевались надо мной, избивали меня и натягивали мне на голову трусы, о том, как никто не любил меня и как я был одинок. Иногда даже у меня выступали слёзы от жалости к себе и голос начинал дрожать. Я врал не потому, что хотел показаться лучше, и даже не потому, что скорее хотел затащить девушку в постель. Я врал потому, что говорить правду мне было скучно.
Вообще-то девушкам я врал всегда и во всём, ткал огромную, витиеватую паутину лжи, выстраивал ложь хрупкую, противоречивую и совершенно бессмысленную, но девушки верили всегда, и, вдохновляясь их глупостью, я врал больше и больше, распухая от переполняющих меня лживых слов. Вдруг я понял, что ещё ни разу не соврал Наргиз, я всё время говорил ей унылую правду. Я тотчас озвучил эту информацию Наргиз, сам ещё не понимая, зачем.
Наргиз улыбалась, заглядывая мне в глаза. Мы шли вдоль зеленоватой реки. Ветер трепал лёгкие наши волосы, настойчиво пытаясь задрать юбку Наргиз. Она удерживала её обеими руками.
— Не знаю почему, но я не могу тебе врать. Просто не могу, — сокрушался я почти искренне.
— Ну, раз уж ты такой честный, я бы задала тебе пару вопросов… — Наргиз потянула меня на неестественно большие береговые валуны, разбросанные среди мокрой и мелкой гальки. Мы сели у самой воды, упрямо движущейся по своей неизменной речной колее. Наргиз разложила свою юбку волнующим полукругом, скрывшим по-прежнему оцарапанные её коленки.
— Конечно, задавай, — проговорил я, немного тревожась.
— Что было между тобой и Майей? — быстро, не дав повиснуть даже миллисекундной паузе между её и моими словами, спросила Наргиз.
— Так я знал, — я невольно улыбнулся. — Ох, женщины, вы так предсказуемы!
— Отвечай, давай, умник, — недовольно хмыкнула Наргиз.
Я задумался. Слова всё никак не желали производиться на свет, стыдливо перетаптываясь где-то в районе горла. Наконец, я начал скомкано:
— Ты же понимаешь, Наргиз, я молодой мужчина… — почему-то мне вдруг стал противен мой собственный голос. Он был липкий и малодушный, как виноградная улитка. Одна такая виноградная улитка как раз ползла по широкому листу травы. Утопая в своём малодушии до конца, я продолжал. Рассказал ей всё, что произошло. В общих чертах, разумеется. Я закончил свою речь жизнеутверждающей фразой, сказанной с ломкой подростковой интонацией. — Но я же не знал тогда, Наргиз, что мы будем вместе!
— Но ты позвонил ей после всего, что произошло? — поинтересовалась Наргиз, не обратив внимания на последнюю фразу.
— Нет. Она звонила мне, но я не брал трубку, — не успев подумать, выдавил я.
— Ты отвратителен. Ты просто отвратителен. Я обязательно расскажу Майе, какой ты отвратительный.
— Расскажи. Может быть, она перестанет тогда мне названивать, — бросил я зло.
— Что? Она звонит тебе до сих пор? Зачем? — Наргиз чуть не вскочила на ноги, глядя на меня округлёнными очами.
— Если б я знал…
— Может быть, с ней что-то случилось! Может быть, ей нужно сказать тебе что-то важное?
— Ничего не случилось. Ничего. Она просто сумасшедшая.
— Да… — Наргиз покачала головой, горько улыбаясь. — Отвратительнее лживого мужика
