Анастасия Вербицкая - Иго любви
В эту минуту вошел Опочинин и весь подтянулся, узнав Неронову. Они молча поклонились друг другу. Он видел ее здесь в третий раз, считая тот день, когда она заехала на одну минуту в его приемный час, чтобы поблагодарить его за переговоры с антрепренером, о которых она узнала за кулисами. Народу у него было много тогда. А она торопилась.
Он стал за креслом жены, рисуясь своей молодцеватой фигурой и тонкой талией «в рюмочку».
— Вот, Поль, вообрази!.. Она… pardon… madame Неронова отказывается от денег…
Надежда Васильевна не поднимала ресниц, чувствуя на себе пристальный взгляд Опочинина.
— Во сколько же времени вы рассчитываете расплатиться и вернуть вашу дочь? — мягко спросил он.
— Надеюсь, что через два года расплачусь.
— Oh!.. С’еst affreux! (Это ужасно!) — сорвалось у Додо. — А если за это время ваша дочь заболеет?.. Умрет?
Длинные черные глаза встретились с взглядом губернаторши. Скорбные, глубокие глаза… И Додо смутилась невольно.
— Бог не допустит этого, — тихо сказала Надежда Васильевна, но в голосе ее дрогнула такая трагическая нота, что Опочинин вдруг забыл о кокетстве, а Додо стало стыдно.
Она поднялась и порывисто протянула гостье руку.
— От души желаю вам успеха!
Надежда Васильевна также поднялась и оправила свой вуаль.
— Вы в трауре! — воскликнула Додо. — Как же вы решились играть?
Тонкое лицо Опочинина передернулось.
— Мне некогда горевать, — просто ответила артистка. — Сцена — мой хлеб.
Дверь распахнулась. Вбежала маленькая с льняными локонами горбоносенькая девочка на тонких ножках и кинулась к отцу.
— Merlette… Разве ты не видишь эту даму?
Она сделала чинный реверанс перед актрисой.
Ах, с какой тоской и нежностью взглянула на нее Надежда Васильевна! Эта девочка была одних лет с ее Верой.
— Несчастная! — сказала Додо, когда дверь закрылась за гостьей, и невольно прижала девочку к своей груди. — Но я не понимаю ее, Поль… Я ее совсем не понимаю.
Девочка пристально глядела на закрывшуюся дверь.
— Maman… что такое несчастная? Почему она в черном?.. Почему на ней такой длинный вуаль?.. Папа… Почему у нее такое лицо?.. Как будто она хотела заплакать?.. Почему…
К Рождеству Надежда Васильевна отправила Рухле первые деньги, прося выкупить меха, приданое Верочки.
С Нового года ей дали двести рублей в месяц (высший оклад по тому времени) и бенефис. Этот вечер принес ей большие деньги. Помещики и купцы не поскупились на подарки. Лучинин всех перещеголял, поднеся артистке три нитки жемчуга, стоимостью в десять тысяч рублей. Она тотчас заложила жемчуг, к Пасхе выкупила у Рухли свои драгоценности и удовлетворила самых настойчивых кредиторов.
Горизонт прояснялся. Можно было спать спокойно, творить с упоением и работать с упорством.
Но беда надвигалась с другой стороны.
Опочинин был влюблен. И эта страсть волновала Надежду Васильевну, мешала ей сосредоточиться.
Она жила на тридцать рублей все в том же дрянном номеришке, упорно отказываясь переехать в центр города. Она ела в обрез, не позволяла себе ни одной прихоти. Она тратилась только на туалеты для театра. Но тогда не требовалось, как теперь, иметь новое платье для каждой новой роли. Публика шла смотреть игру, а не туалет… Остаток жалованья Надежда Васильевна высылала на имя Рухли в уплату долга. Это была жизнь полная лишений, совсем такая, как на первых шагах ее театральной карьеры.
Ее единственной радостью было писать Рухле и начальнице пансиона и получать от них вести о Верочке.
Опочинин видел Надежду Васильевну только на сцене, изредка мельком на улице… Он два раза пробовал навестить ее в номерах. Но она встретила его сдержанно, почти сухо; посмеялась над сенсацией, вызванной в квартале появлением экипажа «хозяина города»… И Опочинин почувствовал себя лишним.
Лучинин тоже тщетно добивался сближения.
Лучше всех к Надежде Васильевне отнеслись полицмейстер Спримон и его жена. Оба они были страстными театралами, и поклонение их было вполне бескорыстно.
Спримон сумел оказать много услуг одинокой Надежде Васильевне. И в его доме, лаская маленького Федю, она отдыхала душой.
Больше она никуда не выезжала, никого не принимала, жила затворницей, возбуждая общее удивление и разжигая своей недоступностью страсть Лучинина и губернатора. Поклонники и поклонницы любовались ею только у подъезда театра, когда она садилась в карету, опустив на лицо траурный вуаль. Она казалась всем такой печальной, такой таинственной. И нравилась еще больше.
В Новый год приехали оба поклонника. Лучинин пробыл минут десять. Губернатор заехал много позднее, «на пять минут»… Но просидел больше часу. Лицо Надежды Васильевны горело, а руки были как лед… Она находила Опочинина интересным. Утонченность ли его манер, вкрадчивый ли звук голоса, но что-то напомнило ей Хованского и, как хмель, кинулось ей в голову. После примитивных нравов, царивших за кулисами, после грубых ласк, откровенных речей и циничных анекдотов какой поэзией повеяло в ее уставшую душу от утонченной беседы этого человека, от его рыцарского к ней отношения!
Он говорил шутя обо всем, а в глазах его горело признание. Слова успокаивали, а взгляды волновали… И робость ее исчезла. И было с ним так странно легко!
Уезжая и почтительно целуя ее руку, он просил позволения навещать ее. Просил считать его другом. И она не могла отказать себе в этом наслаждении. Она разрешила ему бывать.
И незаметно страсть поглотила ее.
Но страсть эта счастья не принесла.
Надежда Васильевна долго боролась с собой. Как религиозная женщина, притом искренне благодарная Опочинину и его жене, пожалевшей ее в самую трудную минуту ее жизни, Надежда Васильевна была далека от мысли расстроить семейную жизнь. Положим, Опочинин изменял своей Додо на каждом шагу. Положим, он часто менял свои привязанности — все это Неронова знала из закулисных сплетен, как и то, что бедная Додо делает мужу жестокие сцены ревности… Надежда Васильевна не смеялась над нею вместе с другими актрисами. Она вспоминала собственные страдания.
В ней проснулось недоверие. Играть любовью… этого она никогда не умела. И никому не прощала.
Она измучила Опочинина этим недоверием. Она была слишком горда, чтоб кому бы то ни было служить забавой… Ее насмешкам, издевательствам, капризам не было конца. Он все переносил с покорностью раба. Но тут-то и крылась опасность… Надежду Васильевну всегда привлекал тип женственного мужчины.
И опять-таки все сделалось само собой.
Отодвинулся и померк любимый образ трагика Мочалова, единственного, которого она любила ничем не запятнанным высоким чувством. Побледнело страшное воспоминание о смерти мужа — Мосолова. Забылось и твердое решение остаться одинокой и бесстрастной, жить только для Верочки и для искусства — это гордое решение не любить, не страдать… созревшее в ней в весенний вечер, в Ботаническом саду, в Киеве. Какой верой в себя наполнило оно ее в те дни! Как раздвинулся тогда горизонт ее личной жизни! Каким новым и богатым показался ей мир! И какими бледными ее страдания…
Но это гордое решение оказалось таким же непрочным, как след человека на песке пустыни. Дунул знойный ветер. И след исчез.
О, конечно, она сдалась не сразу. Какой-то суеверный ужас удерживал ее от этого шага. Когда Верочка будет здесь, с нею… Не раньше, нет! Если она не устоит, случится несчастье…
Они измучились оба.
Весь город уже кричал об их связи. А они все еще были далеки. Они все еще терзались.
Надежда Васильевна, никогда не бывшая кокеткой, глубоко презиравшая женщин, расчетливо играющих на чужих чувствах, поступала теперь сама как злейшая из них. И в силу того закона, по которому мы ценим только то, что дается нам после упорной борьбы, обладание Нероновой, любовь ее для избалованного Опочинина стали единственным смыслом жизни.
Приезд Верочки решил все.
Сначала был только угар, безумие, стремительная страсть с обеих сторон. Ее изголодавшаяся по ласке душа и тело одинаково с упоением отдавались этому человеку, поманившему ее некогда — со смерти Муратова — не осуществившейся мечтой слиться в любви душа с душой, познать самой и внушить другому чувство вечное, исключительное, перед которым бессильно время, которому не только временная разлука, но даже и смерть не страшна.
Потом она привязалась всем сердцем… Это была уже настоящая любовь, с заботой и нежностью; с богатой гаммой чувств; с глубокой, неизбежной, присущей истинной любви печалью. Это была сладкая любовь-жалость, знакомая только сильным душам.
Облеченный почти безграничной властью и не имевший в душе ни искры властолюбия; романтичный и душевно неустойчивый; упрямый, но в сущности безвольный, — Опочинин покорился с радостью. Надежда Васильевна в этой ее последней (как она верила) связи глубоко чувствовала свою нравственную силу.
