Иван Шмелев - Том 1. Солнце мертвых
– Да-да-да… Значит, намекнул! – сказал мужик с порезанным пальцем и погрозил куколкой. – Не дознавай…
– Так мужик и затресся. А его манють: иди, мужик, не бось… хитрость твою знаем! Встал он перед ними ни жив, ни мертв… три рубли в кулаке зажата. Вот и говорят: «злата-серебра у тебя три рубли в кулаке зажата… люди кровь свою проливают-защищают, а ты што? Показывай три рубли!» Мужик рознял кулак, видють… три рубли. «Дайте, говорить, ему, еще, пущай носить». Тут энти ему еще два рубли приклали, рука-то и зачижалела… «Ступай, говорят, с Богом… в кулаке у тебя вся судьба… придеть время – откроется. Крепше только держи!» Вот мужик и зажался, к грудям придавил… и нет их, сокрылись. Поутру вытащили… как без чуры пьяный. Так и ходить… Пытали разымать-то, ан не-эт! и пять рублей с им, а побирается…
– На каменный дом и соберет… – сказал чайник. – К уряднику бы, он бы ему разжал!
– Выходит, Хистратиг-то за нас… – сказал один из мужиков. – Энти-то его не уважают, а…
– Как так, не уважают! – отозвался чайник. – Он и у татаров знаменит!
– Он-батюшка на всю землю известен… – сказал старичок. – А боле к нашей вере прислоняется.
– А скажи – Иван-Воин! – погрозился мужик пальцем-куколкой. – Они его никак не считают! Немец у нас на заводе праздники держал хорошо. Как праздник… сейчас едет пиво закупать. Уж ему на праздник две бочки завсегда привозили.
Наконец, разошлись. Посушился и ушел старичок. Чайник опять привалился за прилавок. Парень поиграл-поиграл и ушел спать за переборку. В чайной затихло. Часики только постукивали да постегивало дождем в окошки.
IIВ шестом часу, в ливень, опять зашел по дороге из города мужик. Узелка уже не было, только моталась на рукаве вязка смокших баранок. Сел к окошку, поглядел на короля Альберта, на баранки и стал жевать. Из жилой половины вышла хозяйка – худощекая, невеселая, будто заплаканная, одетая по-постному – в черном платке, как пожилая черничка. Поставила чайник и ушла к себе.
В образном углу, под окошком, сидел над газетой проезжий торговец-галантерейщик – его лошадь мокла у коновязи – и громко вычитывал, водя пальцем и передыхая. Его сиплый голос гулко отдавался в безлюдной чайной:
«…и заявил… парламенту… что раз дело идет о спасении… цивилизации… Европы»!.. Да-а…
Мужик глядел под рябины: с красных кистей сочилось; в луже полоскались утки, пощелкивали носами. В небе несло полные дождя тучи. А за спиной точил и точил будто жалеющий голос, прерываемый вздохами:
«…могут изменить положение… держав!..» Да-а…
Против торговца сидел старик в полушубке и слушал, преклонив голову.
– В городе чего слышно? – спросил проснувшийся чайник.
Мужик не отозвался. Он сидел, подпершись кулаком, и глядел в рябины. Шевелилась его борода: жевал.
Пришел получить за луговую аренду приказчик из усадьбы, – высокий, грузный, прозвищем Чугун. Сизо-багровое было у него лицо, безбородое, с низким лбом, книзу шире; и руки были сизые, налитые. Стекало ручейками с его кожаной куртки. Он вытер клеенчатым картузом ручейки, обстучал грязь, – даже зазвенело на полках, – и заговорил, как в ведро:
– Кака погодка-то! Чисто ты заяц, с красными уха-ми… – посмеялся он чайнику, – и морду перекосило! По душу твою пришел.
Стали пить чай.
– Выворачивай потрохи-то из шкатулки. Наелся на сене нонешний год… Сенцо-то твое, сказывают, и за Варшавой едят, чихают.
– Много сказывают! – плаксиво сказал чайник, помусолил палец и стал пересчитывать бумажки. – По нонешнему времени жалеть человека надо. Руки-то чего стоют!
Приказчик согласился: да, тесно с народом стало.
– Харчи даю, прямо… знаменитые! чай три раза… – два с полтиной! – плакался чайник, пересчитывая еще раз. – Ах, как жалеть человека надо по нонешнему времени!
Третий раз пересчитал бумажки, – сто сорок рублей, – подержал и отдал.
– Надо жалеть… – согласился Чугун, заворачивая деньги в платок. – Всем друг дружку жалеть, боле ничего.
– Так жалеть… жальчей чего нельзя! Энти деньги… тыщи так не жалко, как… по нонешнему-то времени! – расстроился чайник. – Никак не сообразишься. Поди вон к нему… – показал он на мужика, – он те пожалеет… шкуру сдерет, а не то чтобы совместно!
– С меня не сдерешь… – передохнул Чугун, дуя на блюдечко и выворачивая красноватые белки.
– Он вон три часа лучше чай пропьет, три часа курит-зевает… в эдакое-то время!
Поглядели на мужика. Он все так же сидел, подпершись кулаком, с красной шерстинкой у кисти, от ломоты, и жевал баранку. Грязью были залиты его сапоги и полы выгоревшего кафтана.
– До гулянок-то все охотники, – сказал Чугун, оглядел и свои сапоги, грузно нагнулся и крепко подтянул за ушки. – Через это самое и пленных выписываем на уборку. Своими руками завоеваны!
– Твоими! – крикнул мужик и дернулся. – Хре-стись-пляши!
– Встань, покрещусь! – сказал приказчик. – Чей такой, сурьезный?
– Матвеевский. Чуть не с утра сидит, все гложет. А позови-ка его косить – два с полтиной! Он не берет во внимание, что у тебя тут… может, ночи не спишь, думаешь… по отечеству…
Поговорили об урожае: довелось бы только убрать.
– Все сберешь! – злобно крикнул мужик приказчику. – Накладешь – вилой не достать!
И отвернулся к окошку.
– Подай и тебе Бог тоже… в рогоже! – сказал тяжело Чугун и тяжело поглядел.
– Ты мне Бога-то не суй, сам ношу! – крикнул мужик не в себе, даже побелели у него губы и перекосилось осунувшееся, посеревшее вдруг лицо. – Ты мине как знаешь?! скрозь мине видишь? – ткнул он себя в грудь пальцем. – Отечеству! Я сибе знаю, чего знаю! Он вон соли купил сто кулев… с мине драть будет! Полны сараи овсу набил! Совместна! Жалей его! Да-а… А ты жалеешь?! Оте-честву! Жалетели какие. Морды натроили себе… лопнуть хочут! Может, я боле тебе отечеству жалею, не базарюсь?! Совмест-на!
– Ишь, непромытый! – сказал тяжело приказчик и тяжело поглядел. – Тебе бы, сивому, работать… а ты который вон фунт баранок-то упихал, с утра-то сидемши? А-а… не ндравится ему, что я пленных, которые враги!.. – стукнул Чугун по столу кулаком и побагровел дотемна. – Их, может… мой сын!., за отечество сражается… своими руками забрал! а я их вот за шесть целковых?! А тебе три красных подай?! Да-а!.. Чего захотел?! Мой сын… кровь свою проливает!! Не ндравится! Погоди… я вот тебя скоро на креслы посажу…
– Шиколадом кормить желает! – кричал и чайник, у которого круглое лицо уже не разнилось от платка. – Шиколаду ему подай?!
У мужика тряслись губы, ходили руки, он кричал свое, но приказчик и чайник тоже кричали. У чайника выбилась из платка вата и лезла в рот; он ее запихивал, отдувал и еще больше расстраивался.
– Я своего врага могу! – кричал Чугун. – У меня сын!
– Эн, чего защищает! – помогал чайник. – В плен у него попал, дак теперь и глотку дерешь?
Мужик ничего не понимал: совсем его закричали. А тут еще подошел из уголка торговец, собирался ехать.
– Стой, погоди! – закричал и он. – Не расстраивайся, дай разберу. Надо не серчать, а… у каждого свое расстройство! Которые враги? Погоди! Которые самые враги… они…
– Мои враги! – крикнул мужик, улучив время. – Вот! – ударил он в грудь. – У мине тут… как ты знаешь?! – с болью перекосив лицо, кричал он. – Мне ко двору время… баба дожидает… сено не свезено… Ты мине знаешь?!
– Ну тебя, отвяжись! – плюнул приказчик. – Заду-рел.
Тут вышел из жилой половины парень. Теперь он был в куртке и картузе цвета пыли, вихры примаслены и расчесаны, и начищены сапоги: собрался гулять.
– Вот вояка-то мой… – уныло сказал чайник. – То Захарка был, а теперь – гожий.
– А чего я не гожий! – ухмыльнулся Захарка и полез за гармоньей. – Я с ероплана бонбы буду кидать!
Заиграл, было, польку и оборвал. Подумал, закинув голову, и запел под гармонью:
Карпаты… каменные горыУвижу… вашу синяву…Назад… уж боле не вернуся…
И увидал мать: смотрела она на него из-за переборки. Тряхнул головой и перевел выше и жалостней:
Прощай, про-щай, соколик я-снай,Прощай, сыночек дор…рогой!
Мужик поставил локти и прикрылся кулаками. Хорошо пел Захарка, душевно, потряхивая головой и устремив глаза к матери, которая – только он один видел – стояла в темноте, в дверях переборки. Пел, наигрывая под щебет растревоженного щегла. Дождь кончился, и прочищалось небо. На той стороне, через рябины, горели красным огнем окошки: садилось солнце. Рябины были тихи теперь, стояли грузные и тоже, как будто, слушали. И чайники на полках слушали, и задремавшая на прилавке кошка.
Заговорили про набор, про Захаркины сапоги, в которых пойдет, про артиллерию. Хорошо служить в артиллерии, сам палишь – тебя не видать.
