Борис Васильев - Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…
- Насчет закона мы суд спросим. А пока займемся делом: вот вам новый лесник, товарищ Полушкин Егор Савельич. Прошу в моем присутствии по акту передать ему имущество и документацию.
- Приказа не вижу.
- С приказом не задержу.
- Когда будет, тогда и передам.
- Не осложняйте своего положения, Бурьянов. Пе редадите сейчас, приказ получите завтра. Все ясно! Вот и приступим. Как, Егор Савельич?
- Приступим, - сказал Егор.
- Ну, добро. - Федор Ипатович как пуд уронил. - Приступим.
Два дня Егор имущество принимал, каждый топор, каждый хомут осматривал. А потом проводил Юрия Петровича в город, запряг поступившую в его распоряжение казенную кобылу и вместе с Колькой подался в заповедный лес. Наводить порядок.
- Когда вернетесь-то? - спросила Харитина.
- Не скоро, - сказал. - Пока все там не уделаем, как требуется, не вернемся.
Колька вожжами подергал, почмокал: поехали. А Юрий Петрович тем временем, в город прибыв, написал сразу два приказа: о снятии с работы Бурьянова Ф. И. и о назначении на должность Полушкина Е. С. Потом оттащил начальнику угрозыска папочку Федора Ипатовича, сочинил заявление, какое требовалось для возбуждения дела, а придя домой, сел за письмо. Крупными буквами написал:
«Здравствуй, дорогая мамочка!»
Закончив письмо, долго сидел, сдвинув брови и уставясь в одну точку. Потом взял ручку, решительно вывел: «Дорогая Марина!» - подумал, зачеркнул «дорогая», написал «уважаемая», зачеркнул и «уважаемую» и бросил ручку. Письмо не складывалось, аргументы казались неубедительными, мотивы неясными, и вообще он еще не решил, стоит ли писать это письмо. И не написал.
А Егор упоенно чистил лес, прорубал заросшие просеки, стаскивал в кучи валежник и сухостой. Он соорудил шалаш, где и жил вместе с Колькой, чтобы не тратить зазря время на поездки домой. И все равно времени ему не хватало, и он был счастлив оттого, что ему не хватает времени, и если бы сутки были вдвое длиннее, он бы и тогда загрузил их от зари до зари. Он работал с азартом, с изнуряющим, почти чувственным наслаждением и, засыпая, успевал подумать, какой он счастливый человек. И спал с улыбкой, и просыпался с улыбкой, и весь день ходил с нею.
- Сынок, ты стихи сочинять умеешь?
Колька сердито засопел и не ответил. Егор, не сдаваясь, спросил еще раз. Колька опять засопел, но ответил:
- Про это не спрашивают.
- Я для дела, - пояснил Егор. - Понимаешь, сынок, турист все едино сюда проникнет, потому как весь лес не огородишь, а один я не услежу. И будет снова Юрию Петровичу расстройство. Ну, конечно, можно надписи туристу сделать: мол, то разрешено, а это запрещено. Только ведь скучно это, надписи-то в лесу, правда? Вот я и удумал: стихи. Хорошие стихи о порядке. И туристу будет весело и нам покойно.
- Ладно, - вздохнул Колька. - Попробую.
После оды на смерть Ункаса Колька написал только одно стихотворение - про девочку с косичками и про любовь до гроба, - но ничего хорошего из этого не вышло. Оля Кузина показала стихи Вовке Бурьянову, Вовка с гоготом зачитал их классу, и Кольку долго дразнили женихом. Он сильно расстроился и решил навсегда порвать с творчеством.
- Для дела разве что. А так - баловство это, тять.
- Ну, не скажи, - усомнился Егор. - А песни как же тогда?
- Ну, что песни, что песни… Не будешь же ты песни туристам петь, правда?
- Не буду, - согласился Егор. - Некогда. Мы их… это… выжжем.
На другой день Колька не пошел с отцом в кварталы и подальше отложил спиннинг. Достал тетрадку, карандаш и, хмурясь и сердито шевеля губами, начал сочинять стихи. Дело оказалось трудным, Колька взмок и уморился, но к вечеру выдал первую продукцию. - Ну, слушай, тять, - Колька в поисках вдохновения посмотрел в вечернее небо, откашлялся и зачастил:
Граждане туристы, чтобы было чисто, не палите по лесу множество костров.
Вы найдите лучше, где дровишек куча
И кострище сделано лесником.
- Ага, - сказал Егор. - Про кострище - это хорошо, а то еще, не дай бог, лес попалят. Это пойдет, сынок, молодец.
- У меня еще про муравьев есть, - объявил
Колька, явно польщенный отцовским признанием. - Так,.значит:
Я муравей. Я - житель лесной, и дом мой стоит под высокой сосной.
Ты мимо пройди и не трогай его, нам больше не надо от вас ничего.
- Вот это да! - с чувством сказал Егор. - Это ты здорово сочинил. И складно.
- Я завтра еще сочиню! - закричал Колька вдохновенно. - Я, может, целую поэму сочиню!
- Надо, чтоб коротко, - уточнил Егор. - Коротко и ясно. Вот как про мурашей.
- Будет коротко, - подтвердил Колька. - Коротко и звонко.
Оставив Кольку сочинять звонкие стихи, Егор на другой день отправился домой. Настругал досок, сколотил из них щиты, погрузил все на телегу, и многотерпеливая казенная кобыла уже к вечеру тронулась в обратный путь к шалашу возле Черного озера.
Старая кобыла шла степенным шагом. Егор сосредоточенно бил комаров и размышлял, что бы еще такое уделать в подведомственном лесу. Может, матерые деревья переметить, чтоб - упаси бог! - не повалил кто на дровишки или на материал. Может, еще что сообразить для туристов, которые, пронюхав про заповедный уголок, теперь уж ни за что не оставят его в покое. А может, действительно переписать всю лесную живность в толстую тетрадь и подарить эту тетрадь Юрию Петровичу: то-то, поди, удивится!
И так он трясся на телеге по торной лесной дороге и думал свои думы, пока тягучий треск падавшего дерева не привлек его внимания. С тяжким вздохом упало это дерево на землю, на миг стало тихо, а Егор, натянув вожжи, спрыгнул с телеги и побежал. И пока бежал, все отчетливее стучали торопливые воровские топоры, и он бежал на этот стук.
Подле поваленного ствола копошились двое, обрубая сучья. Но Егор сейчас не считал порубщиков: двое - так двое, пятеро - так пятеро. Он осознал свое право, и это сознание делало его бесстрашным. И поэтому он просто забежал со стороны просеки, чтоб дорогу им отсечь, сквозь кусты выломился и заорал:
- Стой и с места не сходи! Фамилия? Обернулись те двое: Филя и Черепок. И Егор остановился, точно на пень набежал.
- Во! - сказал Филя. - Помощник пришел. А Черепок глядел злыми красными глазками. И молчал.
- Какое интересное получается явление, - продолжал Филя, улыбаясь еще приветливее, чем прежде, в дружеские времена. - Историческая называется встреча. На высоком уровне за круглым пеньком.
- Зачем повалили? - тупо спросил Егор, пнув ногой лесину. - Кто это велел валить?
- Долг, - вздохнул Филя, но улыбку не спрятал. - Зачем, интересуешься спросить? А в фонд. Отгрузим завтра три пустых пол-литры: пусть жгут танки империализма бензиновым огнем.
- Кто велел, спрашиваю? - Егор изо всех сил сдвинул брови, чтоб стать строгим хоть маленько. - Опять шабашка ваша дикая, так понимать, да?
- Понимай так, что три пол-литры. - Филя сладко причмокнул и зажмурился. - Одну можем тебе подарить, если поспособствуешь.
Егор поглядел на странно сопевшего Черепка, сказал:
- Топоры давайте.
- Топоры мы тебе не дадим, - сказал Филя. - А дадим либо пол-литру, либо по шее. Сам выбирай, что тебе сподручнее.
- Я как официальный лесник тутошнего массива официально требую…
- А фамилия моя сегодня будет Пупкин, - вдруг глухо, как из бочки, сказал Черепок -Так и запиши, полицай проклятый.
Замолчал, и сразу стало тихо-тихо, только стрекозы звенели. И Егор услышал и этот звон, и эту тишину. И вздохнул:
- Какой такой полицай? Зачем так-то?
- В начальство вылез? - захрипел Черепок. - Вылез в начальники и уже измываешься? Уже фамилию спрашиваешь? А, то ты видал? Видал, мать твою перемать..
Он картинно рванул на груди перепревшую, ветхую рубаху, и она распалась от плеча до пупка, распалась вдруг, без звука, как в немом кино. Черепок, выскользнув из рукавов, повернулся и подставил Егору потную спину:
- Видал?
Грязная, согнутая колесом спина его была вся в бугристых сизых шрамах. Шрамы шли от бока до бока, ломаясь на худой, острой хребтине.
- Художественно расписано, - сказал Филя, ухмыляясь. - Видно руку мастерства.
- Все тут расписаны, все! - кричал Черепок, не разгибаясь. - И полицаи, и эсэсы, и жандарма немецкая. Ты тоже хочешь? Ну, давай! Давай расписывайся!
- Жену с малыми детьми у него полицаи в избе сожгли, - тихо и неожиданно серьезно сказал Филя. - Укройся. Укройся, Леня, не перед тем выставляешься. Черенок покорно накинул разодранную рубаху, всхлипнул и сел на только что сваленную сосну. Несмотря на зной, его трясло, он все время тер корявыми ладонями небритое лицо и повторял:
- А жить-то когда буду, а? Жить-то когда начну?
И опять Егор услышал звон стрекоз и звон тишины. Постоял, ожидая, когда схлынет с сердца тягостная жалость, посмотрел, как вздрагивает в непонятном ознобе Черепок, и гулко сглотнул, потому что сжало вдруг горло Егорово, аж подбородок затрясся. Но он проглотил этот ком и тихо сказал:
