Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
Во время еженедельного похода в церковь вся семья, празднично нарядившись для прославления Бога и веры, демонстрировала односельчанам прочность и укрепляла положение в обществе. Теперь гордый ритуал превратился для хозяина усадьбы на озере в унизительное наказание. Когда он в сопровождении жены и сестер, но уже без детей, занимал место на церковной скамье или на хорах и остальные прихожане поворачивали в их сторону головы, бросая любопытствующие и непристойные взгляды, отмечая и осуждая изменения в составе семьи, он чувствовал себя как Иисус во время крестного пути. Чем грубее высмеивала его орущая толпа, тем больше укреплялся он в вере. «Если человек тверд в вере, его ждет Голгофа», – думал хозяин, снова ощущая себя сильным и стойким.
Но около одиннадцати утра он возвращался из церкви домой и вынужден был наблюдать, как дети только вылезают из постелей, часто в компании посторонних девиц и юнцов. Когда дети, угрюмо буркнув «доброе утро», располагались за столом и начинали прихлебывать кофе, а по всей кухне распространялся запах перегара, будто в непровет-ренной пивной, Панкрац воспринимал все это как плевок в лицо, умышленное унижение и оскорбление его самого, а также веры и христианских ценностей, которым был предан. Он чувствовал, будто все его глубочайшие убеждения оспаривались, что его лишали жизненного пространства, и не мог сопротивляться. Дети стремились настоять на своем, вели себя высокомерно и самоуверенно. Поскольку это происходило в присутствии совершенно посторонних людей, он будто переживал оккупационный террор, вспоминая, как первое время после войны американцы, демонстративно уверенные в своей правоте, вмешивались во все дела, включая личные. Сопротивление и тогда, и сейчас казалось невозможным. Панкрац чувствовал, что уже одним присутствием нарушает спокойствие в собственном доме, где дети, как ему представлялось, беззастенчиво и равнодушно презирали, попирали и топтали все неписаные законы, даже не осознавая этого. Шокирующим образом они не выказывали ни малейшей неуверенности или смущения по отношению к нему и хозяйке, которая ко всему относилась проще и естественнее и возражала, если ей что-то не нравилось. Хозяин усадьбы упрекал ее, что она наносит удар в спину, мешая его попыткам воспитать детей добропорядочными немецкими гражданами и христианами. Потребности детей росли, они козыряли юностью, словно это незыблемый закон, которому нужно следовать, как закону природы, спокойно и без стеснения, будто собираешься всю жизнь беспрепятственно вести себя подобным образом и будто так было принято во все времена. Чувство собственной правоты, вооружившись которым, дети превращали дом в свой и игнорировали прожитую Панкрацем жизнь и весь его жизненный опыт, доводило его до слез. Он шел в амбар и бессмысленно гонял метлой пыль, которая тут же оседала. Хозяин не хотел, чтобы кто-то видел его и разговаривал с ним, когда он в таком состоянии. Вечером после полного унижений дня он молча ложился в постель рядом с женой и безудержно рыдал.
– Ну что опять? – привычно спрашивала жена монотонным голосом. – Ты смотришь на все чересчур строго. Надо радоваться, что дети выросли самостоятельными и уверенными в себе. Что, если бы они ходили в церковь, но только молились и читали книжки, не интересуясь девушками и парнями? Представь. Откуда у нас тогда внуки возьмутся?
Она не особо жалела его. Ее раздражало, что он стал таким святошей и плаксой. Но она все еще любила мужа, брала его за руки и долго гладила по поредевшим волосам, пока он не засыпал.
Толку от этого не было. Чем больше дети осваивались во внешнем мире и принимали участие в общественной жизни, чем больше в них развивалась жажда знаний, и они, сравнивая свои мысли с чужими, стремились к новому опыту, к прежде неизведанным явлениям физической природы и восприятия, тем более нелюдимым ханжой становился хозяин. Теперь он ходил на службу чуть ли не через день и пользовался любой возможностью обсудить со священником или другими единомышленниками вопросы веры и учения Церкви. Дома он отыскивал работу, которую мог выполнять в одиночку, – зачастую бессмысленную, до смешного ненужную и бесполезную, как бесконечные раздумья, которым он предавался. (Например, с утра он, взяв лопату и тачку, перевозил кучу щебня из одного угла двора в другой, а ближе к вечеру возвращал ее на прежнее место.) Пообедав, он часами сидел в кресле и чистил ногти. Если к нему присоединялись сестры, то после долгого молчания начинался один из тех разговоров о старых добрых временах, когда пережевывали уже тысячу раз сказанное, фраза за фразой, день за днем. Часто Панкрац подумывал, не указать ли детям на дверь, не выгнать ли их из дома. Но он был слишком слаб. Как и всю жизнь. Такое решение не принесло бы ему спокойствия, лишь усилив страдания и сомнения. Хозяин пока понимал это и сдерживал себя.
Как-то вечером они с женой остались дома вдвоем, сестер один из племянников повел в театр. В перестроенной изнутри придворной церкви ставили «Саломею» в интерпретации Ежи Гротовского, известного режиссера из Польши, а библейская история в декорациях старинной церкви представлялась племяннику хитроумной приманкой в охоте за наследством теток. Действительно ли он выбирал спектакль или же в ущерб своим интересам попал пальцем в небо, осталось неясным. В ходе представления было задумано, что под напрестольным крестом совокуплялись перемазанные кровью голые люди обоих полов. В тот вечер хозяин долго рылся в картонной коробке с фотографиями, пока не извлек одну. Он положил ее перед женой со словами:
– Вот, посмотри и прочти!
На фотографии были запечатлены дети в возрасте от девяти до четырнадцати лет. Они сидели рядом, прижавшись друг к другу, не смотрели в камеру, а внимательно и увлеченно наблюдали за чем-то. Было заметно, что они дружат и доверяют друг другу.
– Это было лет десять назад на Октоберфесте, – пояснил хозяин, – в театре Шихтля как раз рубили головы. Когда я получил снимок от Кранца – он тогда фотографировал, – я написал эти слова. Я был тогда так счастлив. Читай!
Хозяйка усадьбы прочла.
«При взгляде на эту фотографию,
