Панас Мирный - Гулящая
А что же Проценко?
Проценко лежал у себя в постели и все это слышал: слышал, как Пистина Ивановна ругала Христю, как дала ей страшную пощечину. Его будто кто ножом в сердце пырнул, так оно у него сразу заболело, и он вскочил было с постели. Теплые его ноги коснулись холодного пола.
- Еще насморк из-за них, проклятых, схватишь!- сердито проворчал он, забрался снова в постель, завернулся в одеяло, закрыл голову подушкой и силился заснуть.
До самого утра шум не утихал. Пистина Ивановна то обмирала, то оживала и неистово кричала на весь дом.
А Христя, когда все вышли из кухни, поднялась с пола, взобралась на постель, и, уткнувшись головой в подушку, безутешно плакала.
Утром хозяин ушел на базар один; ходил он недолго. Вернувшись домой, он привел какую-то чернявую бабу.
- Будет тебе валяться,- крикнул он Христе.- На тебе твои деньги и уходи от нас. Мне такие, как ты, не нужны.- И, бросив что-то Христе, он направился в комнаты.
- А ты смотри, чтоб она нашего платья не унесла, сказал он бабе.- То, что на ней - наше. Пусть свое надевает и уходит.
Когда хозяин ушел в комнаты, Христя поднялась. Около нее лежали две зеленые бумажки.
Она схватила их, судорожно смяла в руке и крикнула:
- Куда же я теперь пойду? Куда денусь?
- На улицу, куда же еще? - гнусавым голосом ответила ей баба.
Христя посмотрела на нее, бросила пристальный взгляд, и слезы у нее сразу высохли. Что-то чужое, враждебное коснулось ее ушей, чувство холода и горечи охватило душу, сердце сжалось от невыносимой тоски. Она почувствовала, что жалости ей тут ждать не от кого. Как потерянная встала она, переоделась и, пошатываясь, как пьяная, ушла из дома.
Пистина Ивановна захворала. Так во вторник гостей у них и не было: кое-кому послали сказать, другие услышали - не пришли.
Проценко схватил ужасный насморк и по целым дням не выходил из комнаты. Ему туда приносили и чай и обед, пока не кончился месяц и он не переехал на другую квартиру.
Часть четвертая
В ОМУТЕ
1
Прошло пять лет. Стояла ранняя осенняя пора с ясными короткими днями. Солнце уже не катится по небу так высоко, как летом, не стоит над самой головой и не дышит зноем, а ходит пoнизу, над горизонтом, весело светит и греет после долгой холодной ночи и студеного розового утра. Прошла жатва, хлеб свезли с полей, теперь разве только в степи, далеко от человеческого жилья, еще увидишь кое-где несвезенные копны, а так повсюду - только пашни чернеют да желтеют жнивья... Пусто в степи, да и в лесу уныло: ветры-суховеи обнажили густые ветви, ранние заморозки окрасили в золото и багрец зеленый лист; певчие птицы улетели за синее море. Жизнь бежала из степей и лесов; пряталась в человеческое жилье, в теплые края. По деревням с самого раннего утра до поздней ночи неутомимо стучали цепы, народ убирал добро, которым за лето наделила его мать сыра земля. С хлебом спешили управиться, пока стояла ясная погода, чтобы и самим стало на прокорм и лишек вывезти на продажу. В городах тоже хлопотали: красили, белили, чистили и убирали, готовясь уже к зиме.
Больше всего старались в губернском городе. И не удивительно: совсем недавно кончилась месячная ярмарка, всюду мусор и пыль, ярмарочный дух шел от города. Надо было пообчистить все, побелить, потому что вскоре ожидались дворянские выборы, а вместе с ними и губернский земский съезд. Всюду кипела работа, а в гостиницах и на постоялых дворах она не прекращалась круглые сутки. День и ночь - стукотня, суетня, плеск, метут, белят, моют, красят... Как же, надо достойно встретить дорогих гостей! Это тебе не ярмарочные купцы да лавочники, которые набиваются в комнатушку по пять человек, спят где придется, едят что попало, чай хлебают ведрами... Это тебе дворяне, да еще самые сливки, цвет дворянства, они с малых лет привыкли жить на широкую ногу, сладко покушать, поддержать этикет.
В ожидании такого наезда и еврей, который арендовал небольшой сад на главной улице, хвастался, что к своей музыке принанял еще полковую да арфисток выписал. Только не таких, какие были на ярмарке... "Это - шваль, которую вымели из больших городов; воронье, которое слетается на падаль! А на этих поглядишь - пальчики оближешь, послушаешь - есть не захочешь! Ах, какие молодые да красивые! Ах, какие полногрудые да ясноглазые! Они не затянут хриплыми голосами песню, не станут горланить "вьюшку" или "Москву", а запоет сперва одна, да не только голосом станет выводить песню, а и глазами заговорит, руками расскажет, на себе покажет!.. А в конец хор как подхватит, так будто во все колокола зазвонят, так мороз по спине и подерет!.. В Харькове как пели в гостинице, так пол провалился, столько набилось народу на них поглядеть!" - хвастался еврей.
Горожане как чуда ждали этой диковинки. Только и разговору было, что про арфисток.
- Хоть бы уж скорее дворяне съезжались. Посмотрим, что за диво покажет нам еврей,- говорили нетерпеливые.
- О-о! у него есть нюх: он знает, что кому нужно; всякому угодит,подхватывали другие.
- Еврей с нюхом: умеет товар лицом показать! - поддерживали третьи.
- Да и сам небось охулки на руку не положит!
- Да уж это как пить дать. На то он и еврей, чтоб чужие карманы обчищать!.. Зато если что скажет, так уж не обманет; если за что возьмется, так сделает всем на удивление!.. Со вкусом еврей, с нюхом!
- Да черт с ним и с его нюхом! Только бы поскорей!
- Не терпится?
- Конечно. Того и гляди ненастье начнется; осень ведь на дворе.
- Ну, не сразу начнется! Подождем. Больше ждали, теперь уж немного осталось.
Такие разговоры вели горожане, ожидая той диковины, которую еврей приберегал для дворянского наезда.
Но вот в город стали въезжать запряженные четвернею кареты; взметая дорожную пыль, тяжело топотали сытые рослые лошади, цокали блестящими подковами по мостовой и выбивали из булыжника искры; высокие колеса стучали-громыхали; неумолчно скрипели рессоры, и кареты покачивались на них, словно колыбели. Во весь опор мчались господа в город, направляясь в центр, к самой лучшей гостинице, где всегда радушно встречали дорогих гостей. Толчея около гостиницы была, как на ярмарке: одни кареты отъезжали от высокого крыльца, другие - подъезжали; около распахнутых дверей стоял высокий бородатый швейцар в картузе с золотым галуном и ливрее с широким позументом через плечо. Он приятно улыбался знакомым господам, которые узнавали его и здоровались с ним, а с незнакомыми держался по-разному: если приезжий выступал важно и вид у него был гордый, швейцар вытягивался в струнку и быстрыми глазами следил, не нужно ли услужить; а если шел какой-нибудь из плохоньких или в потертом поношенном платье, то пропускал мимо, сделав озабоченную мину и будто не замечая его, а иной раз и останавливал, спрашивал, кого ему нужно... В больших сенях сутолока, шум; господа покрикивают, а лакеи носятся как угорелые, спеша развести гостей по номерам. До самых сумерек не утихала суматоха перед гостиницей, лакеи встречали и принимали все новых и новых гостей, а когда, свечерело, еще большая суматоха поднялась в самой гостинице: во всех окнах длинного трехэтажного дома зажглись огни, с улицы из темноты было видно, как суетятся там люди, как скользят и мелькают в окнах их тени; а внутри стоял несмолкаемый шум, неистово звонили, беспрерывно скрипели и хлопали двери, лакеи бегали взад и вперед, звенела и дребезжала посуда. Это приезжие ублаготворялись: кто попивал горячий чай или кофе, кто кушал какое-нибудь вкусное блюдо. Только далеко за полночь в окнах понемногу стали гаснуть огни, показывая, что приезжие гости ложатся спать.
На следующий день в ранний обеденный час, когда солнце уже поднялось высоко, приезжие господа, пожелав осмотреть город, стали кучками выходить из гостиницы и растекаться по улицам. Каких только господ тут не было! Толстые и высокие, низкие и пузатые, круглолицые и длиннолицые, темноволосые и светловолосые, молодые да бойкие, а порой и такие старики, что уже еле таскали ноги.
Важно разгуливали они кучками по улицам в своих длиннополых пальто, озираясь по сторонам и останавливаясь поглядеть то на какой-нибудь затейливый дом, то на церковь высотой чуть не до небес, то на большие окна магазинов, где были выставлены напоказ всякие диковинки: искусные поделки из дерева и камня, золотые и серебряные часы со всякими цепочками и брелоками, блестящие кольца и ожерелья, красивые браслеты, дорогие сукна и шелка... Все это так и сверкало, так и играло, так и бросалось в глаза!
К тому же и день выдался тихий, ясный, погожий; на небе - ни облачка, чистое, синее и глубокое, раскинуло оно над городом свой широкий шатер, словно прикрыло его голубым кисейным чепцом; ясное солнце катилось высоко по небу, ярко сияя и озаряя весь город своим золотым светом; блестели зеленые, как рута, железные кровли; высокие белые стены сверкали, как снег, в солнечных лучах, отбрасывая их через широкие улицы на стройные тополя и кудрявые осокори, которые, как стражи, выстроились по обе стороны улиц и красовались своей кое-где пожелтевшей листвой; на мостовых, политых с утра, чтобы не было пыли, блестел на солнце крупный серый булыжник; легкий пар поднимался кое-где над ямками, не просохшими еще после поливки. Было тепло, но не душно, воздух чист и свеж; дышалось легко и свободно, и в душе пробуждалось то чувство бодрости и веселья, какое ощущаешь только ранней весной или в ясный и тихий осенний день.
