Былое и думы - Александр Иванович Герцен
– Вот был профессор-с – мой предшественник, – говорил мне в минуту задушевного разговора вятский полицмейстер. – Ну, конечно, эдак жить можно, только на это надобно родиться-с; это в своем роде, могу сказать, Сеславин, Фигнер, – и глаза хромого майора, за рану произведенного в полицмейстеры, блистали при воспоминании славного предшественника.
– Показалась шайка воров, недалеко от города, раз, другой доходит до начальства – то у купцов товар ограблен, то у управляющего по откупам деньги взяты. Губернатор в хлопотах, пишет одно предписание за другим. Ну, знаете, земская полиция трус; так какого-нибудь воришку связать да представить она умеет – а там шайка, да и, пожалуй, с ружьями. Земские ничего не сделали. Губернатор призывает полицмейстера и говорит: «Я, мол, знаю, что это вовсе не ваша должность, но ваша распорядительность заставляет меня обратиться к вам». Полицмейстер прежде уж о деле был наслышан. «Генерал, – отвечает он, – я еду через час. Воры должны быть там-то и там-то; я беру с собой команду, найду их там-то и там-то и через два-три дня приведу их в цепях в губернский острог». Ведь это Суворов-с у австрийского императора! Действительно: сказано, сделано – он их так и накрыл с командой, денег не успели спрятать, полицмейстер все взял и представил воров в город.
Начинается следствие. Полицмейстер спрашивает:
– Где деньги?
– Да мы их тебе, батюшка, сами в руки отдали, – отвечают двое воров.
– Мне? – говорит полицмейстер, пораженный удивлением.
– Тебе! – кричат воры, – тебе.
– Вот дерзость-то, – говорит полицмейстер частному приставу, бледнея от негодования, – да вы, мошенники, пожалуй, уверите, что я вместе с вами грабил. Так вот я вам покажу, каково марать мой мундир; я уланский корнет и честь свою не дам в обиду!
Он их сечь – признавайся, да и только, куда деньги дели? Те сначала свое. Только как он велел им закатить на две трубки, так главный-то из воров закричал:
– Виноваты, деньги прогуляли.
– Давно бы так, – говорит полицмейстер, – а то несешь вздор такой; меня, брат, не скоро надуешь.
– Ну, уж, точно, нам у вашего благородия надобно учиться, а не вам у нас. Где нам! – пробормотал старый плут, с удивлением поглядывая на полицмейстера.
– А ведь он за это дело получил Владимира в петлицу.
– Позвольте, – спросил я, перебивая похвальное слово великому полицмейстеру, – что же это значит: на две трубки?
– Это так у нас, домашнее выражение. Скучно, знаете, при наказании, ну, так велишь сечь да куришь трубку; обыкновенно к концу трубки и наказанию конец – ну, а в экстренных случаях велишь иной раз и на две трубки угостить приятеля. Полицейские привычны, знают примерно сколько.
Об этом Фигнере и Сеславине ходили целые легенды в Вятке. Он чудеса делал. Раз, не помню по какому поводу, приезжал ли генерал-адъютант какой или министр, полицмейстеру хотелось показать, что он недаром носил уланский мундир и что кольнет шпорой не хуже другого свою лошадь. Для этого он адресовался с просьбой к одному из Машковцевых, богатых купцов того края, чтоб он ему дал свою серую дорогую верховую лошадь. Машковцев не дал.
– Хорошо, – говорит Фигнер, – вы этакой безделицы не хотите сделать по доброй воле, я и без вашего позволения возьму лошадь.
– Ну, это еще посмотрим! – сказало злато.
– Ну, и увидите, – сказал булат.
Машковцев запер лошадь, приставил двух караульных. На этот раз полицмейстер ошибется.
Но в эту ночь, как нарочно, загорелись пустые сараи, принадлежавшие откупщикам и находившиеся за самым Машковцевым домом. Полицмейстер и полицейские действовали отлично; чтоб спасти дом Машковцева, они даже разобрали стену конюшни и вывели, не опаливши ни гривы, ни хвоста, спорную лошадь. Через два часа полицмейстер, парадируя на белом жеребце, ехал получать благодарность особы за примерное потушение пожара. После этого никто не сомневался в том, что полицмейстер все может сделать.
Губернатор Рыхлевский ехал из собрания; в то время как его карета двинулась, какой-то кучер с небольшими санками, зазевавшись, попал между постромок двух коренных и двух передних лошадей. Из этого вышла минутная конфузия, не помешавшая Рыхлевскому преспокойно приехать домой. На другой день губернатор спросил полицмейстера, знает ли он, чей кучер въехал ему в постромки и что его следует постращать.
– Этот кучер, ваше превосходительство, не будет более в постромки заезжать, я ему влепил порядочный урок, – отвечал, улыбаясь, полицмейстер.
– Да чей он?
– Советника Кулакова-с, ваше превосходительство.
В это время старик советник, которого я застал и оставил тем же советником губернского правления, взошел к губернатору.
– Вы нас простите, – сказал губернатор ему, – что мы вашего кучера поучили.
Удивленный советник, не понимая ничего, смотрел вопросительно.
– Вчера он заехал мне в постромки. Вы понимаете, если он мне заехал, то.
– Да, ваше превосходительство, я вчера да и хозяйка моя сидели дома, и кучер был дома.
– Что это значит? – спросил губернатор.
– Я, ваше превосходительство, вчера был так занят, голова кругом шла, виноват, совсем забыл о кучере и, признаюсь, не посмел доложить это вашему превосходительству. Я хотел сейчас распорядиться.
– Ну, вы настоящий полицмейстер, нечего сказать! – заметил Рыхлевский.
Рядом с этим хищным чиновником я покажу вам и другую, противуположную породу – чиновника мягкого, сострадательного, ручного.
Между моими знакомыми был один почтенный старец, исправник, отрешенный по сенаторской ревизии от дел. Он занимался составлением просьб и хождением по делам, что именно было ему запрещено. Человек этот, начавший службу с незапамятных времен, воровал, подскабливал, наводил ложные справки в трех губерниях, два раза был под судом и проч. Этот ветеран земской полиции любил рассказывать удивительные анекдоты о самом себе и своих сослуживцах, не скрывая своего презрения к выродившимся чиновникам нового поколения.
– Это так, вертопрахи, – говорил он, – конечно, они берут, без этого жить нельзя, но, то есть, эдак ловкости или знания закона и не спрашивайте. Я расскажу вам, для примера, об одном приятеле. Судьей был лет двадцать, в прошедшем году помре, – вот был голова! И мужики его лихом не поминают, и своим хлеба кусок оставил. Совсем особенную манеру имел. Придет, бывало, мужик с просьбицей, судья сейчас пускает к себе, такой ласковый, веселый.
– Как, дескать, дядюшка, твое имя и батюшку твоего как звали?
Крестьянин кланяется.
– Ермолаем, мол, батюшка, а отца Григорьем прозывали.
– Ну, здравствуйте, Ермолай Григорьевич, из каких мест господь несет?
– А мы дубиловские.
– Знаю, знаю. Мельницы-то, кажись, ваши вправо от дороги – от трахта.
– Точно, батюшка, мельницы общинные наши.
– Село зажиточное, землица хорошая,
