Музей «Калифорния» - Константин Александрович Куприянов
Скукожилось все, чем я хотел быть, страх перед остановкой дыхания остановил меня раньше самой смерти. Стало невозможно хотеть куда-либо отправиться, что-либо сделать. Я был парализован вместе со всеми, только берег дыхание, я только экономил силы, ведь если завтра не станет достаточно дыхания, то это значит — послезавтра не будет пробуждения. Будет постоянная тьма. Затем я истратил три полнокровных года дыхания, чтобы прийти теперь ко тьме? Кроме тьмы, ничего нет, это жутковатое признание, его приходится заедать работой, утомительным, рутинным трудом, мозг одержим, мои руки перестали функционировать нормально. Я не могу быть автором ничего значимого… Я кротовая нора смыслов и замыслов, я вор, похититель чужих содержаний, не производящий в ответ ничего, кроме переваренных слов, газа, устремленного вниз, но даже в том нет заслуги, через все движется огонь, создавший правила и закономерности. Огонь — это главный житель Вселенной, он проносится через нас, разгоняя события до состояния, когда наблюдающему начинает мерещиться, что с ним что-то происходит, что кто-то рассказывает ему историю. Или, может, это им, как тряпичной куколкой, рассказывают?..
Как бы то ни было — набухшая история эпидемии и карантина казалась непобедимой, непреодолимой, и вдруг к летним месяцам двадцатого — двадцать первого растворяется в жарком пугающем видении: я вижу, как все мы застреваем именно там, где поймала нас останавливающая сила болезни, задержанное дыхание. Все в порядке. Откуда столько этой драмы, ведь лето настало?!. (Правильнее — продолжилось.) Я, как всегда, в тысячный райский день, пойман подле зеленого склона, между холодным Тихим и раскаленной пустыней, и здесь бормотание мое совершает последнее усилие, последний рассказ, после которого все сворачивается в молчание, становится не с кем говорить. По улицам вдруг снова ходят люди, но сходиться с ними непривычно и гадко: я узнаю их глубину и суть — пустая их порода выдала себя, и ее не собираюсь забывать, я буду помнить. Вздымаются новые ценности: переизбыток хочет всех одарить, в Америке в полный рост расправляет плечи призрак социализма, всем так не хватало его, все задыхались без него…
Пришел век левого крена. Равенства не хватало, здоровья, образования — у этого общества давно достаточно изобилия, чтобы раздать всем. Мы надежно уселись на троне из костей и мяса, мы правим половиной мира, а еще за половиной присматриваем, и из обеих половин Хозяева наши тянут соки, сцеживая немного нам, крестьянам, пашущим четыре сезона без продыху.
Змея социализма жалит доводами о великой справедливости, законе, который, как нам мерещится отсюда, из невежества, можно воплотить через говорящую машину, я назову его просто «И.» — Интеллект. Зачем уточнять, что он искусственный? Мой интеллект — точно искусственное насаждение, нарост на гармоничной стройности природы, призванный прогнать поскорее, через вертлявую нервную сериальную мыльницу, множество глубинных звездных сюжетов. Например, сюжет об огне и воде: огонь, чтобы остановиться и понаблюдать за порожденным им свечением, должен натолкнуться на воду, попытаться побороть и уничтожить ее, а вместо этого в возникшем пару являются призраки носорогов, людей и птиц, эхо голосов, не имеющих настоящих исходников, просто шепот, эдакий «бз-з‐з», сводящий с ума, появляющийся в одной отдельно взятой голове и проникающий в соседние.
И. да рассудит нас! В тайне все мы ждем его: должен прийти следующий Спаситель, ведь множатся предвестия. Книги, фильмы, песни, разговоры «знающих»… Шепотом наполняются открывшиеся после карантина малолюдные бары и молельни. Ждут его как никогда прежде, ждут величайшего распределителя достатка. Всего на всех хватает, и по крайней мере точно должно хватить всем прав: быть услышанными, замеченными, накормленными. В вену Америки вкалывают нечеловеческое количество денег-энергии, а ей хоть бы хны, из чужой боли она возьмет адреналина, и деньги потекут рекой: ради корки хлеба больше не портит нищий капиталист-писатель зрение, осанку, по пятьдесят часов в неделю не приходится РАБотать. Новоприбывшие американцы, натужно делающие все, чтобы стать этим призрачным «American guy», надутым из кино и жвачки, жертвуют и бóльшим, и все это в каких-то три месяца обесценивается, заливается небывалым, невероятным богатством, быстро утомляющей ленью, вкручивающей в мозги странную мысль, вызывающую оторопь: можно не делать вообще ничего, все уже и так разлито в воздухе и на земле, и нам точно хватит!..
[Последнее. Добавлено, чтобы дать слово Дамиану и закончить]
Поскольку история эта не может не заканчиваться возвращением на запад, на южный запад, выхолощенный слишком мягким, слишком долгим летом — мы с Дамианом летим в Москву. Книга должна жить, и мы берем дорогущие билеты и рвемся через полмира домой. Пора. Надо увидеть отечество после исторического события, о котором как-никак будет несколько строк в справочниках будущего. Это заканчивается в сумерках московской не просыпающейся осени — там же, где началось, — и параллельно с нами будет жить вечное калифорнийское лето, но его давление наконец ослабнет и будет время записать форму. Я должен рассказать. И вернуться оттуда на запад.
Дамиан воодушевлен больше моего: все-таки не всякий день летишь на историческую родину. Его кровь из Польши, но, думаем оба, было что-то восточнее, что вмешало в нее неистребимую черноватую ярость, выносливость и скупость, желчь и тупую настойчивость. Где-то в центре Европы смешиваются четыре лучших крови.
So speaks Damian. (Здесь и далее перевод автора.)
Северная — чистые мощь и выносливость, западная — трудолюбие, упрямая вера в свою безоговорочную правоту, в право быть правым, восточная — хитрость и злоба, способность перелиться через край смерти и выжить, зная одно право: тело драгоценно, и я храню тело до последнего, и, наконец, южная — находчивость и разморенная лень, умение расслабиться и поймать в отдыхе отдаленное эхо гения, простершего над Землей взмах грандиозных, почти неподвижных крыльев.
«Все это во мне, — горделиво сообщает Дамиан, — а избрал я образ черного духа, который больше всего похож на сущность покровителя нашего, ведь ты давно принял, что мы проснулись во Вселенной дьявола? Давай уж, Кави-Костяшка… Это самый короткий путь к правде. Тебе ли, двадцать семь лет прослужившему в России человеком, не видеть?.. Самые красивые, талантливые, добрые люди, годящиеся и для торжества, и
