Театр тающих теней. Конец эпохи - Елена Ивановна Афанасьева
И будто в бездну с вершины, на которую волна счастья несколько мгновений назад ее вознесла. И всей мощью той волны о скалу.
Не навек укоризны взгляд.
Не навек свои цепи лелея
И целуя розги, что в ряд
Переставлены с нервами. Злее,
Ненавистней твои зрачки
В час, когда внезапную гостью
Ты на виселицу тоски
Посылал, пересыпав горстью
Ощущений. Щедро срастив
Щебнем правил и норм столицых.
Ополчением вечный мотив
С мщеньем выступит из столицы…
Дальше просыпается Ирочка, приснился страшный сон. И стихи останавливаются. И больше не идут.
* * *
В июле в ДИСКе начинаются проверки. И с комиссией вдруг на пороге возникает прорицательница из Коломны. С мандатом и красной косынкой на голове.
– От красной косынки умение видеть у меня не пропало, – узнает она Анну. – Ты плачешь. – Прорицательница резко переходит «на ты». – Когда он уходит, ты плачешь. Будто из-под тебя вынимают все опоры. Будто летишь с высоты, не зная, что внизу – вода или твердь.
Всё так. Падает, не зная, разобьется, размозжит всё внутри или болевой шок от касания с водой пройдёт, и можно будет выплыть. И плыть. И лететь. И жить.
– Это вам тоже звёзды и карты сказали?
Анна не верит, что странная женщина может так точно читать ее мысли и понять ее чувства.
– Глаза мне ваши сказали. Тогда.
Минутой ранее прорицательница перешла с ней «на ты», и вдруг опять на «вы», говорит: «глаза ваши». Или речь не только о ней? Когда «тогда»? И чьи «ваши»?
– Ваши. Его. И твои.
Их глаза? Тогда? Но до этого она видела прорицательницу только один раз, в сентябре семнадцатого. Кирилла не было в Коломне. Там была рыжая комиссарша.
– Мы с ним не были тогда даже знакомы.
– Звездам так не казалось. – Прорицательница уверена в своих словах. – Из окна его видела? Видела! Хватило.
«Из окна»? Анна тогда видела из окна дома в Коломне авто, в котором рыжую ждал патлатый комиссар в куртке бычьей кожи.
– Рыжая тогда просила его приворожить.
Молодой. Наглый. Патлатый…
– Привораживать отказалась. Глаза ваши видела.
Патлатый.
С обветренными на осеннем ветру губами.
– Во время тифа в Ростове зимой восемнадцатого остригли. Поэтому я и знал, что там противотифозный институт и профессор Барыкин лучший на юге, его в поезд к тебе притащил, – отвечает Кирилл, когда Анна вечером его о длинных волосах спрашивает. – Остригли налысо, потом сам бриться стал.
Ежик коротких колющихся волос под ее рукой.
Патлатый комиссар с Рыжей в Коломне.
Патлатый комиссар с раненой Рыжей в каморке Доры Абрамовны.
Патлатый комиссар на дороге из Севастополя, пристреливший раненого после побега инженера Шостака, когда в ее телеге под рваниной прятался Николай Константиниди.
Это всё был он… Кирилл.
На ее глазах застрелил человека.
– Врага, бежавшего из-под стражи!
– Он был гражданский инженер. У него трое детей остались.
– Он был враг! В военное время! Работавший на врага. И бежавший из-под стражи.
Это всё был Кирилл…
И как теперь с этим жить?
Когда без этого жить уже невозможно.
* * *
Начало августа. Редкая для питерского лета жара. Анна и не помнит такой жары в городе – прежде лето всегда проводили на море или в ближнем имении матери под Сестрорецком. Городская жара удивляет.
Кирилла несколько дней уже нет. Он никогда не предупреждает, когда уезжает, когда вернется. Вечная проблема Анны теперь – оставлять ли для него ужин или делить между всеми.
Кресло с Леонидом Кирилловичем Анна выкатывает на балкон – подышать. Оля, которой теперь доверено многое – и ключ от квартиры, и обед на керосинке разогреть, и посуду после обеда помыть, и за Ирочкой присмотреть, – ведет сестру в садик за Академией художеств: жеребенка-пони припрятанными сушками и морковкой кормить.
Через раскаленный Благовещенский мост Анна спешит на другую сторону Невы, в ДИСК. Идти неудобно. Грубые панталоны нещадно трут кожу. Тонкое белье осталось в реквизированном доме на Большой Морской, если вообще еще где-то осталось. Почему в этой новой жизни такое грубое белье? Подходя к зданию ДИСКа, замечает выскочившего из дверей и быстро удаляющегося по Невскому Константиниди. Странно. У Гумилёва сегодня семинар. Все туда, а Константиниди вдруг оттуда?
В зеркальном зале, обычном месте семинаров и публичных диспутов, Гумилёва нет. И никого нет. Не перепутала же она время? На доске объявлений, на теперешнем вечном красном кумаче «Распорядок мероприятий», и в нем: «3 августа 1921 года. Гумилёв Н.С. Семинар секции поэтов. Зеркальный зал». Почему же здесь никого?
По заколдованным переходам елисеевского дома спешит в баню, в успевшую стать легендарной с тех пор, как там живет Гумилёв. На бегу встречает Надежду Павлович. Ту самую, присланную из Москвы для организации Союза поэтов, которая Анну в этот союз принимала. Во главе союза Блок, но Анне увидеть его не удалось. Мандат поэта Павлович вручила Анне без него – «Болен!».
Теперь Надя Павлович красная от жары. И опухшая от слез.
– У Блока агония! Ничего вы не знаете! – Слезы душат молодую девушку. – Никому не говорите. Уже несколько дней он сошел с ума.
Блок много раз здесь, в ДИСКе, выступал и участвовал в журнале «Дом искусств», свежий номер которого теперь готовится, но всё до того, как Анна вышла на работу. А она так ждала встречи с Блоком. И вдруг… У Блока агония? Блок сошел с ума? Поэт не может сойти с ума! Ему еще не так много лет. И разрешение на лечение в Финляндии для него через Горького выхлопотали, все об этом говорят.
– Что теперь будет?
Павлович ничего не может ответить. Рыдает.
– Идемте к Гумилёву! – зовет Анна.
Надежда отказывается.
– Не могу! Разрыдаюсь при всех, придется объяснять. Такое не нужно говорить всем. И вы молчите!
Расходятся в разные стороны. Надежда в столовую, взять хоть немного еды для Блока, вдруг ему станет лучше и он сможет поесть. Анна к Гумилёву, узнать, отчего семинар не начинается, печатать ли объявление о переносе.
Странный человек у входа в гумилёвский предбанник. Совсем непоэтического вида. Скорее из тех, кто с прорицательницей в красной косынке приходит их проверять.
– Тоже к Николаю Степановичу? – спрашивает Анна у странного человека, перегородившего дверь.
Тот ни да, ни нет не отвечает. Делает шаг влево, пропускает ее.
Дверь захлопывается.
«Это западня!» – шепчет оказавшийся в предбаннике Вова Познер.
