21 история о том, что умерли не все - Анна Сергеевна Чухлебова
Ну и где ты шлялась опять? Ходила потанцевать, не понимаю, почему не закрыто. Зачем ты рискуешь собой, зачем себя бьёшь. Может, тебя ебёт еще кто-то, ну что ж, может, даже любит, как хорошо. Спой мне еще, пока я убью вас обоих. Но ты не поешь.
Ты стоишь на крыше, и моя любовь совсем не повод не делать шаг, но ты стоишь, и ноги будто прилипли к серой неровности пола. Что такого, мы в свободной стране, ты выбираешь жить или умереть, и это последнее, только твоё. Я не буду мешать.
Почему нельзя любить просто так, девчонку, вертушку. Просто ее ебать, сводить в ресторан, хрен с ним, не ресторан, заказать доставку, что она там жрёт, роллы, значит роллы, и соус добавьте. Подарить ей кольцо, познакомиться с семьей, может, даже надеть галстук, ну а что, у меня есть в шкафу, я когда-то носил. Нет сил объяснять, что я нормальный, у меня работа, квартира, мне тридцать пять лет, долгов нет, в браке не состоял, просто устал и теперь хочу с вашей Машей детей, ипотеку, развод через суд, скучные воскресенья с детьми, дорогие поезда и куклы. И ведь даже в морду никто бы не дал, если б я прям так и сказал, все понимают, жизнь – сложная штука.
Твой лоб высоченный, как своды собора в Европе, в который я так и не съездил. Он выгорел весь, и шпиль обвалился, но кости твои держат мозги так крепко. Я целую глазницу, ресницы, счастливей меня нет на свете. Я сказал всё.
Три истории о детстве
Открытка
Девочке дурно на похоронах. Она пошатывается, прикрывает тяжелые веки. Борясь с дурнотой, открывает синие глаза снова, сама уже синяя, под чёрным своим тяжёлым платком. Если упадет — затопчут, так что падать нельзя. Разрезал туловищем толпу, движение, отработанное в стычках с люберами. Легко толкнул плечом детину в кожанке — на усах и ниже по бороде пляшут россыпи слез.
— Не на концерте же, — он пытается ворчать, но все равно всхлипывает.
Сделал несколько шагов, взял девочку под руку, буркнул ей в ухо по возможности ласково:
— Тебе, кажется, плохо. Давай отойдем, сядешь.
Девочка слабо кивнула, и переставляя непослушные ноги, оперевшись на меня всем весом, двинулась со мной. Я вывел её из толпы и усадил на скамью у могилы какого-то старика. Девочка очень хотела держать глаза открытыми, но они закрывались. Я выудил из-за пазухи початую бутылку водки. Открутил пробку и сунул ей под нос. Девочка дёрнула головой и сфокусировала взгляд на мне.
— Ты кто?
— Позор семьи, конечно. Пить будешь?
Она помотала головой, но бутылку взяла. Глотнула, поморщилась.
— На вот, занюхай.
Протянул ей ветку сирени, по-хозяйски сорванную с могильного куста.
— Жаль, не цветет ещё, недельку бы подождать.
— Чтоб она ещё недельку там одна, в реке?
Протяжный, долгий вой покатился по кладбищу. Засыпают, значит. Пока, покойница.
— В феврале вот только на концерт в Иркутск мотался. Третья полка в плацкарте, еле ноги потом разогнул.
Осёкся, впрочем. Какой плацкарт, какие ноги. Здесь и сейчас рок-н-ролл косит своих солдат.
— Я вот подумал. Её же в Ине нашли, верно? А сама она Яна. Это же почти Инь-Ян.
— Человек умер, и какой. А ты стишки глупые городишь.
Помолчали. Мимо прошли ребята, один окликнул есть ли выпить. Я помотал головой. Девочка глядит на меня — ну, мол, и крыса.
— А тебе вот платок идёт.
— Да то мать на две банки консервов сменяла. «Как ты на похоронах без платка, не порядок» — ей главное, чтобы порядок был.
— А тебе что главное?
Задумалась, посмотрела на меня внимательно. Кто знает, может у старика, у которого мы присели, тоже когда-то были синие глаза.
— Свобода главное. Хожу, где хочу. На учёбу нужно, а я здесь. Потому что быть там должна кому-то, ну не знаю, обществу. А быть здесь должна себе.
Девочку звали Нюра. Тем днём я узнал, что ей никак не даётся баррэ и что надо купить общую тетрадь для стихов, ведь исписаны уже три. Фенечки держатся на запястье не дольше недели, а потом друзья находят их, привязанными, у оградки вяленькой клумбы, в районе, куда Нюра отродясь не совала носа.
— Мистика, мистика, — шипит Нюра загадочно и тут же смеётся шутке.
Кладбища Нюре даже нравятся, хотя похороны, конечно, нет. Учёба на оператора ЭВМ страшная скука, скучнее только стоять на рынке и пытаться выменять швейную машинку на диван. Нюра ходила месяц по выходным, потом её сменила мать, и спустя несколько часов в квартире красовался бордовый, ни капельки не потёртый, даже какой-то импортный — диван. Уюта Нюра не любила, но была счастлива отвертеться от своей рыночной Голгофы.
— Возня мышиная, — возню и мышей Нюра презирала всем сердцем.
Потом было долгое лето. Набор печальных и нежных открыток, которые будешь держать в фотоальбоме, пока неизвестный потомок не размалюет твою память до дыр. Открытка с котиком — мы с Нюрой аскаем в подземном переходе, я на акустике — всё цивильно, колоночка, звукосниматель. Нюра поёт, звонко и выше ели, пусть и все песни, конечно, про смерть. Кто сыпет мелочь, а кто тумаки, но на пиво нам как-то хватило, в парке, на траве, под возмущенные взгляды прохожих. Открытка с белочкой — мы на вписке, во главе стола спирт Рояль, сухари и майонез. Я галантен, разбавляю Рояль для Нюры свежей водопроводной водой. Много песен, странные танцы. Нюра кружится на месте, расставив тонкие руки, и валится на матрас. Комната плывет, Земля вертится, Нюру рвёт. Тащу её в туалет, держу волосы. Изо рта слабенькой, бледной Нюры извергаются тугие бурые фонтаны. Возвращаю Нюру на матрас, зову рядом с ней спать другую очень пьяную девочку, опрокидываю еще один Рояль и ложусь к ним в ноги. Открытка с голубками — мы с Нюрой вдвоём в лесу, август и как-то пожухло пахнет сосновыми иглами. Нюра болтает всякие глупости, Нюра не хочет снова учиться, Нюра считает, что двадцать пять это почти пенсия, напевает под нос и совсем меня не слушает. Я провожаю Нюру до подъезда, и тот случайный единственный поцелуй мучал меня до ломоты в зубах всю ночь.
Нюру нашли на рельсах в конце сентября. Ходили пустые слухи, но мне плевать на очередность последних Нюриных дел. Безвременье, в которое я провалился без неё, длится и ныне, когда я, теперь уже стриженный и в рубашке, скучаю на кафедре. В отчаянье синего неба мне чудятся Нюрины глаза.
Щука
Оли не было нигде. Вертлявое ерзанье, убегающая с плеча бретелька, усмешечки, ухмылочки, «ой, прекрати» венчавшееся поцелуем глубиной до сердца — исчезло. В палаточном лагере пахло смолой, сквозь иглы на ёлках синела морская даль. На нёбе горчило похмелье. День этот как-то прошёл, грузный и медленный. Вечером услужливое моё воображение посадило бледную копию Оли у костра, и никто не видел её, не замечал, и не заметил я как прошло лето и всё затянуло бескрайней серостью.
Я не искал её, она нашла меня сама. Были в квартире, дымили и пили. Щука со всей дури хлопнул меня по спине. Я обернулся, чтобы боднуть кулаком в ответ, и встретил чёрный, неподвижный взгляд.
— Оля, знакомься, мой лучший друг, Джо.
— Привет, Оля.
Я саданул Щуку так, что он влетел в книжный стеллаж. Он посмеялся со своим обычным:
— Гля, зверюга.
Дальше дружили втроем. Всё гадал, почему он, а не я. Он шире в плечах, но зато я выше. Он поёт
