Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов

   -- Мама, я с тобой пойду,-- отозвался я, приподнимаясь на локте.

   -- Вот он -- сверчок, не спит! -- рассмеялась тетка.

   -- Зачем же, милый? -- сказала мать.-- Рассветет, тогда с тетей придешь.

   Голос -- неуверенный: идти одна, должно быть, мать боялась. Мигом я вскочил с постели, отыскал картуз, и мы вышли на улицу.

   Было еще темно. Небо казалось чистым и бесконечно глубоким. Светлым бисером на нем рассыпались звезды. Тишину нарушали лишь наши шаги, мягко тонувшие в дорожной пыли, да ночной сторож, бивший в колотушку.

   Минут через двадцать приблизились к дому. Навстречу выскочила Муха, радостно визжа и прыгая на грудь.

   -- Что, разбойница, соскучилась? -- спросил я, наклоняясь к ней.

   У забора стояла привязанная лошадь. Увидя нас, она заржала и стала бить копытом землю.

   Тихонько открыв ворота, мы ввели ее во двор, распрягли, дали корму. Набросившись на свежую траву, лошадь захрустела, быстро передвигая челюстями.

   Осмотрели телегу. На дне ее, завернутый в веретье, лежал мешок с мукою в пуд.

   -- Только всего и привез, пьяница! -- грустно проговорила мать.

   Пока она снимала и развязывала мешок, я присел на веретье и начал дремать. Куры завозились на насести. Я открыл глаза. Склонившись над мукою, мать торопливо захватывала полные горсти ее, суя себе в рот. Еще сквозь дрему я слышал ее слова: "Не затхлая ли -- надо попробовать",-- а когда проснулся, увидел, как она жадно жует, все спеша, все стараясь взять больше.

   -- Мама, что ты делаешь? -- спросил я, смотря на нее в недоумении и страхе.

   Мать сконфузилась.

   -- Ты, знать, задремал? -- прошептала она, поспешно вытирая губы.-- Пойдем в избу.

   -- Нет, я есть хочу.

   Проснулся голод, в животе заныло и засосало.

   -- Ничего нету, сынок,-- ответила мать.-- Пойдем, поспи немножко, а утром я тебе калачик испеку.

   Но голод -- не тетка, и сдаться я уже не мог.

   -- Мама, а муку нельзя есть? Ты же ела, дай и мне.

   Мать развязала мешок, и я поспешил запустить туда руки.

   -- Смотри, не рассыпай,-- предупредила мать.-- За нее деньги платили.

   Без привычки есть муку было неудобно: она лезла в горло и нос, захватывая дыхание; образовавшееся во рту тесто прилипало к деснам, вязло в зубах.

   -- Ты не торопись, понемножку, вот так, -- учила мать, беря муку щепотью и кладя себе в рот,-- не жуй ее, а соси... Больше соси...

   Запели вторые петухи.

   -- Пойдем в избу,-- заторопилась она.-- Отец скоро проснется.

   Я покорно встал. Мать взяла меня на руки, и я тотчас же уснул, положив голову на плечо ее.

V

   Купленная мука оказалась гнилой, с песком. Хлеб совершенно не выходил: на лопате он был еще ничего, но стоило посадить в печку, и он расплывался безобразным блином.

   Правда, год был голодный, хорошей муки нигде нельзя было достать, но такой, кажется, и не видали.

   Когда ковригу вытаскивали из печки, верхняя корка вздувалась пузырем, под нею образовывалась измочь, и мякиш превращался в тяжелую, вязкую глину. В другое время такой хлеб собакам стыдно было бросить, а тогда -- ели, радовались и хвалили.

   Потом опять доели все. Последние десять фунтов муки мать смешала с двойным количеством лебеды, и нам хватило хлеба суток на трое. За день же до петровского разговенья, вечером, мы получили по последнему куску.

   -- Ну, детки, нынче ешьте, а завтра -- зубы на полку: хлебушка больше нет,-- сказала мать.

   Мотя в это время ходила на поденную к помещику.

   Мне дали два ломтя, а отец, мать и сестра получили по одному. Ложась спать, я один съел, а другой спрятал к себе под подушку -- на завтра.

   "Скоро у нас опять будет драка,-- думал я,-- отец станет хлеб добывать".

   Закрывшись с головою дерюгой, я прикидывал на разные манеры, как бы помочь: попросить бы, что ли, у кого или украсть, а то еще что-нибудь сделать, чтобы отец с матерью завтра обедали, а драться обождали.

   Незаметно мысль перешла на сегодняшнее.

   "Жалеют меня: два ломтя дали... а сами по одному..."

   Засунув руку под подушку, я нащупал хлеб.

   "Как только встану, умоюсь -- сейчас же и съем".

   Вдруг приняло в голову:

   -- А ну-ка, кто-нибудь вытащит ночью -- Мотя или мыши?

   Вскочив с постели, я подошел к матери, собиравшейся улечься:

   -- Мама, дай мне, пожалуйста, замок с ключом.

   -- На что тебе, детка?

   -- Нужно, дай.

   -- Сейчас я поищу.

   Покопавшись в углу, мать принесла замок. Я побежал в сени к своему ящику, в котором у меня хранились бабки, осколки чайной посуды, самодельные игрушки, лоскутки цветной бумаги, примерил замок и, тихонько прокравшись к постели, взял оттуда хлеб, чтобы спрятать его.

   -- Глупенький, его же никто не возьмет, зачем ты затворяешь?

   Склонившись надо мною, стояла мать, смотря мне в лицо, и тихо плакала.

   В душу прокрался мучительный стыд, но я сделал попытку оправдаться.

   -- Я боюсь, кабы его ночью кошка не съела, -- сказал я, но, вспомнив, что кошку отец еще осенью убил, стал путаться.

   -- Чужая прибежит и слопает, когда я сплю,-- неуверенно, чуть не с мольбою, говорил я.

   Мать, должно быть, поняла меня.

   -- Затвори, затвори,-- сказала она,-- так надежнее.

   На другой день, когда я проснулся, все уж были на paботе и возвратились поздним вечером усталые, голодные. Мать я увидел далеко за деревней и побежал к ней навстречу. Засмеялся сначала от радости -- скучно же целый день одному! -- а потом прижался к ее платью и горько заплакал.

   -- Ты что, миленький, о чем? -- спросила она.-- Тебя кто-нибудь побил?

   Безумно хотелось есть, но я постыдился сказать ей об этом и, всхлипывая, проговорил:

   -- Да, меня ребятишки обижают -- не принимают играть.

   -- За что же они, голубчик? Ну, погоди: я им ужо накладу, озорникам!.. Не плачь, на вот гостинчик. Бабушка Полевая прислала.

   Развернув тряпицу, мать подала мне кусочек запыленного хлеба.

   --