Молчание Шахерезады - Дефне Суман
– Это нечестно! – кричала Анна. – У меня было всего две куклы, а третью я еле выпросила на Рождество. И таких красивых гребней у меня не было, вместо этого вы мне просто розовые ленточки повязывали. Не могу поверить, татап. Это все потому, что Эдит красивая, а я нет? Где же справедливость?!
Она была права. Джульетте ни разу в голову не пришло разодеть Анну и повезти ее на набережную есть торт. Анна была девочкой крупной, с широкой костью. А волосы – как у мыши. Когда ее в первый раз положили на руки Джульетте, та при виде красного лица, напоминавшего лица крестьян-бретонцев, при виде этого носа картошкой даже расплакалась. Повитуха Мелине, в то время совсем молодая, поняла ее слезы по-своему: ах, как трогательно – мать впервые взяла на руки первенца, – и оставила их одних. Но конечно, плакала Джульетта по совсем иной причине: мало того что она вышла замуж за уродливого мужчину, годившегося ей в отцы, так еще и ребенок оказался как две капли воды похож на него.
После Анны Джульетта родила с перерывом в год двух сыновей, и это высосало из нее всю энергию. Эдит появилась на свет через семь лет после Жан-Пьера. Она была хорошенькой, а у Джульетты было полным-полно времени, чтобы играть с Эдит, как с куклой. И тем не менее она не помнила, чтобы ей удавалось от души потискать, потормошить дочку. Эдит была не из тех детей, которые ко всем тянутся. Шарль говорил: «Ребенку нужна не только любовь, но и забота. Когда нет заботы, тогда он и становится таким… вспыльчивым». Джульетта не понимала, о чем он говорит. Она же покупала дочери все, что та захочет, куда бы сама ни шла, брала ее с собой – и чего же, спрашивается, ей не хватало?
Мать и дочь сидели некоторое время молча. Соната в граммофоне уже закончилась. На стене раздражающе тикали часы. Джульетта отложила испачканный в варенье нож на край тарелки, встала из-за стола и, ощущая на себе взгляд Эдит, подошла к портрету мужа. Сняв пластинку с Мендельсоном, поставила вместо нее другую, с песней «Nobody», купленную на прошлой неделе в Парадисо, и покрутила рукоятку, заводя граммофон. Раздался треск, и следом из раструба в комнату полилась песня Берта Уильямса, похожая на мольбу.
– Voila! To что надо. Как раз про сегодняшний день. When life seems full of clouds and rain[9]… Что скажешь? Правда ведь?
Но мысли Эдит витали вместе с сигаретным дымом, поднимавшимся к люстре. Однажды она сядет на корабль, идущий из Смирны в Марсилью, и сбежит отсюда. А дальше – в Нью-Йорк. В Новый Свет. Одна, в руках – только чемодан и билет в один конец. Наступит утро, когда она, никому ничего не сказав, ускользнет из этого особняка. А потом, как в этой песне, смешается с толпой и станет никем. Nobody[10]. Не Эдит Ламарк, не левантийка, не француженка, не госпожа европейка. Обнаженная. Если хоть раз человек стал никем, после он может быть кем угодно.
Джульетта спросила своим напоминавшим птичий щебет голосом:
– Угадай, кто придет к нам на чай сегодня вечером?
И тут же сама и ответила с веселым воодушевлением: – Авинаш Пиллаи!
Эдит продолжала пускать дым в никуда, и у Джульетты на подбородке непроизвольно дернулась мышца. Когда Эдит, еще ребенком, вот так же уносилась мыслями куда-то далеко, ей хотелось дать дочери пощечину. Просто руки чесались! Но она ограничивалась криком: «Очнись, девочка моя! Ты живешь в достатке, и у тебя нет никакого права дуться. Выйди на улицу и посмотри, в каких условиях живут люди. Сходи в бедняцкие кварталы, посмотри на голодных детей, которым даже срам прикрыть нечем, а потом губы надувай!» Ей удавалось обуздать свой гнев, и она никогда не поднимала на дочь руку. Никогда, за исключением одного-единственного раза. Но в тот раз… Да, в тот раз Эдит заслужила пощечину. Еще как заслужила! Эх, до чего же месье Ламарк разбаловал эту девчонку! Какой позор она на них навлекла! Какой позор! Ah dieu!
– Oui, да, я пригласила сегодня на ужин Авинаша Пиллаи. Надеюсь, ты тоже к нам присоединишься. Ты ведь знаешь, кто это.
– Торговец драгоценностями.
Ее и без того низкий голос стал еще более басистым, после того как она начала курить.
– Как бы не так! – От радости, что наконец-то втянула Эдит в разговор, Джульетта чуть ли не кричала. – Тетушка Роуз мне обо всем проболталась. Знаешь, кто он на самом деле?
Она ждала, что дочь проявит интерес к ее рассказу, но напрасно, и, не выдержав молчания, повисшего в воздухе, как сизый сигаретный дым, продолжила:
– Все эти камешки – лишь прикрытие. Нет, у него действительно есть слуга, который разъезжает туда-сюда между Смирной, Александрией и Бомбеем и каждый раз привозит сундуки редких камней, – это все правда. И сапфиры, и изумруды, и рубины на любой вкус! Рассказывают, что и лечебные камни доставляет. Вот почему, как только этот слуга с сундуками появляется в порту, его тут же окружают колдуны и ведьмы. Торгуются так, что крик стоит. Бывает, и до драки дело доходит. Голубые агаты и апатиты, кварцы нарасхват. Среди покупателей немало и мусульман. Говорят, даже придворные султана интересуются. Я попросила и нам показать камушки. Если тебе что-то приглянется, купим. Авинаш на днях присутствовал на чаепитии у тетушки Роуз, тогда мы с ним и побеседовали. Человек он очень, очень интересный. Представляешь, остановился он на постоялом дворе в мусульманском квартале. Приехал-то он сюда уже больше года назад, а мы только сейчас о нем услышали. Ну, на то были свои причины, конечно. Ладно, дорогая, теперь попробуй догадаться, чем этот торговец драгоценностями на самом деле занимается.
Эдит закрыла глаза. Где ей найти такое место, чтобы можно было до полудня вообще не разговаривать? Может, уйти в монастырь?
Ха-ха! Тебя из католической школы
