Под красной крышей - Юлия Александровна Лавряшина

Я вытираюсь. И наконец кружево ластится к телу, и от этого я возбуждаюсь. Губы пахнут вишней, ресницы чуть слипаются от туши. Конечно, лицо она фотать не будет, но мне просто хотелось использовать свою новую косметику. Я вздрагиваю от прохлады. Все-таки без платья неуютно. Выхожу и иду в спальню. Стараюсь ни о чем не думать.

Встаю на колени на кровати и подтягиваю чулки. Они прижимаются к ногам, которым тесно. Такое приятное ощущение. Я осторожно поднимаю голову. Настя собирает волосы в хвост и закатывает рукава, берет фотик.

– Готов?

В этом теле мне кажется, что я настоящий. Я смотрю в ее большие глаза и улыбаюсь.

Я запираюсь в ванной, сбрасываю с себя белье, словно чешую. Мурашки пробегают по телу. Смываю косметику, и лицо краснеет от боли. Забыв вытереться, выскакиваю в шортах и начинаю бегать из комнаты в комнату.

– Ты чего? – Она стоит в пиджаке, прислонившись о косяк двери в кухню.

Быстро съедает кусок сыра и подзывает меня к себе. Показывает снимки на фотике:

– Классно получилось.

Я обнимаю ее, и она легонько бьет меня по рукам:

– Ну куда? Весь мокрый же! Брысь от меня.

Галка

Снег жался к каменным темным стенам церкви. Холод парами бродил и цеплялся за ветки корявых деревьев. Их кроны сероватыми жилками протекали по небу цвета молока с маслом. Хотелось облизать.

С куста на куст прыгала галка. Маленькая. Неуклюжая. Черными глазками косилась на крест, возвышавшийся на крыше церкви.

Из-за поворота выбежал мальчишка. Ухмыльнулся, ткнул пальцем в галку. Она отлетела, села на ограду. Мальчишка рассмеялся, осмотрелся, ловко схватил ледышку и кинул в птицу. Та сдавленно вскрикнула. Упала.

Послышался скрип дверей. Спешно вышла монашка, остановилась возле трупа птицы, двумя пальцами взяла галку за лапку и откинула в кусты. Наспех перекрестилась. Открыла ворота, и мальчишка прошмыгнул внутрь:

– С Рождеством, сестра!

Слепой

Грязь вязкая. И дома облизаны обветшалостью. Он брел по склону. Его вела мелодия. Нежно-веселая. Она скатывалась к ногам из того странного стеклянного дома, к которому он приходил уже неделю.

Остановился напротив него. На верхнем этаже горел ряд ламп, и на мягком подоконнике среди подушек и игрушек сидела девушка, сложив ноги по-турецки. Проводила тонкими белыми пальцами по окну и улыбалась. Дождь скатывался точно по ее ладоням.

Он выдохнул пар и резко опустил голову из-за хлопка двери. Из дома вышел мужчина с зонтом, быстро сбежал по лестнице, вышел за ограду, глянул по сторонам одинокой улицы, перебежал дорогу. Парень нервно прижался к стене лавки, убрал руки в карман и сжал нож.

– Зачем ты на нее все смотришь?

Мужчина подошел ближе и протянул ему зонт. Парень побледнел:

– Не надо мне.

Тот кинул зонт.

– Только не смей трогать мою дочь, понял?

Парень засмеялся, и этот смех из-под черной маски был похож на какой-то мерзкий кашель. Мужчина вздрогнул, отвернулся и побежал обратно.

Очередной день. Он натянул толстовку, взъерошил кудри, накинул на плечи рюкзак. Прислушался к тишине в этой затхлой квартирке. Только на кухне тикали часы. Снова и снова… От этого звука хотелось сбежать.

Погладил фотографию в рамке:

– Прощай, мам.

Никто не ответил и не ответит.

Шел с неохотой, пиная камни и слушая в наушниках музыку, не вдумываясь в текст.

В классе он сидел один, отсоединив свою парту от соседской. Карандаш вжался в его пальцы и выводил на листке тетради лицо той девушки. Небольшие, но пухлые обкусанные губы. Глаза словно седые… Он вырвал и смял листок…

Солнце припекало, и от этого марева тянуло в сон.

Он положил доски на газон. Рабочие подозвали его и показали план постройки маленького домика для летних посиделок, объясняя, что он сейчас должен сделать. Парень присвистнул:

– Богато.

Все закивали, начали шутить про доходы архитектора, толкая друг друга в бок.

Парень отошел, присел и закурил, глянул наверх и увидел, что окно в спальне той девчонки приоткрыто, и она стоит на коленях на подоконнике и слушает. Он усмехнулся и бросил окурок, втоптал его в землю и встал.

Проскользнув в дом под предлогом, что нужно в туалет, он осторожно поднялся на второй этаж и остановился у двери в ее комнату. Но тут же одернул руку и стремглав побежал обратно к бригаде.

– Так она слепая? – Строитель, задрав голову, смотрел на дочку архитектора.

Парень отошел подальше от разговора, разившего пивом и усмешками. Он не снимал капюшон, даже несмотря на жару. Это было принципом: ему нравилось, что тень падала на лицо и закрывала его. Хотя каждый рабочий норовил заметить, что пора бы одеться полегче.

Сел на веранде, вынул нож, лезвием провел по запястью, зажмурился.

– Папа говорит, что ты смотришь на меня. – Ее голос был детским и мягким.

Он вздрогнул и обернулся: она стояла в дверях.

– Кто выдал мое местоположение?

Она рассмеялась и села рядом:

– Просто знай, что папа волнуется.

– Не стоит. Я просто был удивлен, что слепая так любит окна.

– Хочешь увидеть их? – просияла она.

Он внимательно поглядел на нее:

– Может быть, и хочу.

Она кивнула, и темные очки чуть сползли с носа. Прошла в дом, и он проскользнул за ней. Дверь, перед которой он застывал каждый раз, наконец открылась.

Он сглотнул, подошел к окну, коснулся его, провел кончиками пальцев по рельефу города, вырезанному на стекле… Не зная, что сказать, неловко пожал ей руку и спустился.

Во дворе кинул нож в мусорку и снял капюшон. Остановился, поглядел озадаченно на урну, но доставать нож не стал.

Солнце коснулось его волос.

Букетчицы

– А любит она совсем другого…[1]

Всегда ненавидел эту песню. И вот она плетется по радио. Вечер на посту. Пахнет шаурмой и морем. С потолка мерно капает вода. Еще недавно я бегал тут с тазиками и тряпками. И еще недавно ты смеялась тут, рядом со мной, и вытирала пол.

За окном дерутся цикады. А я один. Мне не с кем драться, ссориться, любить.

– Не теряй мое сердце,

И я не потеряюсь в твоем[2].

Неделя с тобой закончилась, как и твой отдых. Теперь я один из твоих магнитиков, который ты увезешь в свой Питер. И таких безделушек у тебя много по всему свету. Надеюсь, что ты хоть иногда будешь вспоминать нас…

Мне хочется кричать, но в горле