Горький запах осени - Вера Адлова
После обеда пришла свекровь. Привела мальчиков из школы, Франтишку из яслей, приготовила все, что нужно, для ужина и порадовала меня целой горой выглаженного белья. Делала вид, будто ничего не произошло. И только когда мы уложили детей спать, сказала, что у нее немного болят ноги и потому она просит меня сварить ей кофе. Павел задерживался на заседании. Мы не ждали его. Свою свекровь я очень любила, но на сей раз мне не очень хотелось оставаться с ней с глазу на глаз. Конечно, предчувствие не обмануло меня: то, что она сказала, сразило меня наповал.
— Ты, Надюша, молодая, красивая женщина. Пожалей себя. Брось его.
— Павла?
— Да. Сына моего, Павла.
— Павел просто много работает, — защищала я мужа.
— Не узнать его. Нет, это уж не мой сын.
— Наверно, мама, его таким война сделала.
— Война? Нет, карьера его таким делает. Слишком высоко взлетел, голова закружилась. Вот она, беда-то.
— Потому-то ему и нужен дома покой и порядок.
— У него все есть, да, видать, ему этого мало. Надя, я старуха, Павел — единственный сын у меня, мужа нету, и все-таки я говорю тебе — добром это не кончится.
— Мне кажется, вы слишком строги к нему, мама.
— Так считаешь?
— Я не могу представить себе жизнь без Павла. А как же дети?..
Мама погладила меня и уже больше об этом никогда не говорила, ни до, ни после развода. Но знаю, как тяжело она переживала наш разрыв. Не случись его, возможно, она еще до сих пор была бы с нами. Она ушла от нас сравнительно молодой.
(В конторе я попросила перевести меня на работу, не связанную с командировками, как-никак трое детей, муж на высокой и ответственной должности, сослуживцы должны войти в мое положение. Но генеральный и слышать ни о чем не хотел. Прежде всего потому, что я никогда, даже дома, не обсуждала того, что происходило в фирме, а точнее, в дирекции. Когда спустя время я увидела эту секс-бомбу, что заступила мое место, я поняла, что заграничные командировки можно использовать в самых разнообразных целях. Женщины подтрунивали надо мной, несомненно желая мне добра. У них не укладывалось в голове, что от такого места можно отказаться по доброй воле. Все тогда были убеждены, что я в чем-то провинилась или что генеральному просто захотелось в своей приемной лицезреть более обворожительную фею.
Почему я вспоминаю об этом? Ведь все это давным-давно кануло в прошлое. Возьму-ка я лучше книжку и почитаю, быть может, потом и усну, быть может.
Когда долины затягиваются ноябрьскими туманами и неотступной леденящей изморосью, искристое солнце высвечивает в горах бесчисленные чудеса, достойные лиры поэтов.
Счастливые горяне подчас с неприязнью глядят на тучи под своими отрогами, осиянными солнцем. Что и говорить, эти набрякшие серые тучи не возбуждают восторгов. Даже не верится, что под ними, в низине, могут обитать люди.
А жители деревень, разбросанных по крутым склонам долин, на просторных лугах, располосованных бороздами черной жирной пахоты, и обитатели городов, погруженных в атмосферу химических выбросов, читая сводки о солнечной горной осени, недоверчиво качают головами. Неужто это возможно? Просто смешно: те, наверху, купаются в солнце, а мы месим грязь, задыхаемся от мглистого смога.
Но есть, несомненно, и такие люди, и боюсь — их большинство, что вовсе не замечают условий, в которых живут. Возможно, они и не задумываются над тем, что им дано прожить одну-единственную жизнь. Считая это самоочевидной малостью, они, низко опустив обремененную заботами голову, шагают сотнями дорог, раздумывая о будущем своих детей, а возможно, о своих победах или поражениях, о своей любви или ненависти или — о горе! — о равнодушии столь бесконечном, что его и невозможно постичь. Они просто влачат свою жалкую жизнь, не способные ни на что другое.
Наш неповторимый, наш любимый город тем временем плыл словно утлый корабль, сотрясаемый бурями многих человеческих судеб и многих звучных имен. Наперечет было тех, кто, истинно любя эту землю и этот корабль, сознавал всю зыбкость и сомнительность поставленных целей. Большинство же восторженно утверждали, что мы, мол, на одном корабле, — и многие считали так искренне, хотя впоследствии эти порывы не сослужили им службы и в основном были преданы забвению. Сбросившая трехсотлетние оковы родина, изображенная воздушной девой в липовом венчике, овеянная возрожденческими и легионерскими легендами и преданиями, на деле оказалась нерадивой матерью. У нее были свои любимчики, но большинство детей из поколения в поколение ходили в пасынках. То были разноликие существа. Страдание в белом воротничке, отчаяние покинутых, не удостоенных пансиона барышень, худосочие заброшенных детей. И напоминавшие тени безработные мужчины и женщины, что стояли у запотевших окон закусочных, собирали с тарелок объедки, а дождливыми днями жались в нишах на месте перенесенных в музеи скульптур. Зимой они бродили по нагретым дыханьем пассажам, таким живым и красивым, благоухавшим кофе, печеньем, копченостями. Все больше становилось бедных и совсем нищих, кого богатеи называли солью земли; но соль эта была горше полыни, и ее было невпроворот.
Но попадались существа и пострашнее — те, которых считали опасными. Гурьбой они высыпали с фабрик, топали грубыми башмаками по гранитной — плевать, что по исторической! — мостовой. Они растягивались во всю ширь улицы, словно это была их собственность, пели и выкрикивали возмутительные лозунги, и их знамя, пропитанное кровью, вселяло ужас. Они не склоняли свои гордые головы даже перед ружьями жандармов, возглашая, что это их земля, что богатства ее добыты их трудом и, стало быть, у них есть право жить на этой земле, жить — понятно? — а не прозябать.
В начале нашей повести мы задали вопрос, каково было женщинам в то благодатное послевоенное время. Минуло уже лет десять-пятнадцать, и настала пора спросить: а что же дети? Надежда народа, подчас рахитичная, скрофулезная, предрасположенная к туберкулезу, худосочная и обозленная от вечного недоедания. Цветы жизни. Какой именно жизни, спросите вы, это ведь очень существенно. А я вам отвечу: любой, но разве это имеет значение, когда их ждет…
За вязаными шторами в уютном тепле обыватели проспали выстрел «Авроры» и сейчас, убаюканные сознанием своей благостной безопасности, не затрудняют себя тем, чтобы прислушаться к крикам толпы, к ее страшному реву: под оглушающие звуки труб и грохот барабанов жгут на кострах великие книги, а под упоенное улюлюканье бесчинствуют… Нет, я не в силах вновь и вновь перечислять все те преступления, которые вмещаются в слово «фашизм»… Но они уже
