Расшифровка - Май Цзя
Если уж называешь человека, думал Иностранец, начать следует с фамилии. Какую выбрать? Сама собой напрашивалась фамилия Линь, вот только дашь ее ребенку, и разворошишь осиное гнездо. Жун? Но с Жунами его разделяло поколение, а кроме того, это выходило за рамки приличий и требовало объяснений. Мать его была Безымянной, о какой фамилии тут могла идти речь? Даже если бы у нее имелась фамилия, ребенка ею нельзя было называть: это все равно что выкапывать из земли давно засохшее дерьмо и бросать его Жунам в лицо – напрашиваться на неприятности. Думал Иностранец, думал и в конце концов бросил затею с именем, решил, что хватит и клички. Иностранец оглядел огромную голову ребенка, подумал о его сиротстве, о печальной участи, которая, конечно, его ждала, и его вдруг осенила мысль. Он произнес новое прозвище: Большеглавый Червяк.
Когда новость дошла до молельни, та, что читала внутри сутры, вдохнула аромат благовоний и сказала задумчиво:
– Хотя и тут и там злой рок, но все же Большеглавый Бес загубил великого гения нашего рода, кому, как не ему, зваться Бесом. А этот мелкий убил какую-то бесстыжую потаскуху, а ведь она посмела оскорбить самого Будду, так ей и надо, это ей небесная кара! Он, можно сказать, стал орудием неба, искоренил зло, так что звать его Чертом нечестно. Что ж, пусть будет Большеглавым Червяком, все равно вряд ли из этого червя вырастет дракон.
Большеглавый Червяк!
Большеглавый Червяк!
Он появился на свет, словно червь.
Червяк!
Червяк!
Он рос, словно травинка в поле.
В большом поместье, пожалуй, единственным, кто считал Червяка человеком, кто относился к нему, как к ребенку, оказался родившийся по ту сторону океана бедолага Иностранец. Нередко, поработав с утра и отдохнув в обед, он сворачивал на дорожку из гравия и неторопливо шел к домику пожилой четы, устраивался рядом с бадьей, где сидел Червяк, выкуривал пачку сигарет и на родном языке рассказывал, что ему снилось ночью, – рассказывал будто бы Червяку, но на самом деле самому себе, потому что Червяк еще ничего не понимал. Иногда он приносил Червяку колокольчик, глиняного человечка или восковую фигурку. Червяк к нему, кажется, сильно привязался. Позже, когда ножки Червяка окрепли и он смог сам выходить за порог, первым делом он заковылял туда, где обычно работал Иностранец – в грушевый сад.
В грушевом саду, как понятно из названия, росли груши – два столетних дерева, а еще там стояла маленькая деревянная хижина с чердаком, где Жуны когда-то хранили опиум и лекарственные травы. Однажды из усадьбы неожиданно исчезла служанка; сперва подозревали, что она сбежала с любовником, но потом в этой самой хижине нашли ее гниющий труп. Никто так и не узнал, как она умерла, но новость о ее смерти разнеслась мгновенно. Только и разговоров было, что о Жунах. С тех пор грушевый сад стал считаться проклятым, мрачным местом, от одного упоминания о нем люди менялись в лице, родители стращали непослушных детей: «Будешь плохо себя вести – брошу тебя в грушевом саду!» Туда боялись соваться, так что Иностранцу жилось в хижине спокойно и вольготно. Когда груши цвели, он любовался их великолепием, вдыхал сладкий аромат и твердо верил в то, что это и есть то место, которое он искал всю свою горькую бродяжью жизнь. Когда цветы опадали, он собирал их и сушил на чердаке, отчего в хижине всегда пахло цветущей грушей и казалось, что весна длится круглый год. А когда Иностранец мучился животом, его выручал настой из сушеных цветков.
После того первого раза Червяк стал приходить каждый день. Придет, встанет, не говоря ни слова, у грушевого дерева и следит за Иностранцем, тихо, робко, точно испуганный олененок. Приученный с раннего возраста стоять в деревянной бадье, он быстрее других детей научился ходить. А вот заговорил он позже всех. В два с чем-то, когда его сверстники уже вовсю декламировали детские стишки, он только выкрикивал: «Йя! йя!» Думали уже, что он попросту немой, пока однажды Иностранец, отдыхая на бамбуковой кушетке, не услышал вдруг жалобный голосок:
– Да-ди… да-ди… да-ди…
Иностранцу показалось, что кто-то на его родном языке зовет его папой, daddy. Он открыл глаза; рядом с ним стоял Червяк, весь в слезах, и дергал его за край одежды. Так Червяк произнес свое первое слово. Он считал Иностранца родным отцом, ему показалось, что папа умер, он заплакал и стал звать папу, чтобы тот ожил. В тот же день Иностранец забрал Червяка к себе. Еще через несколько дней Иностранец на восьмом десятке лет смастерил и повесил на грушу качели – подарок Червяку на трехлетие.
Червяк рос среди осыпающихся грушевых лепестков.
Прошло восемь лет. Как раз в ту пору, когда в воздухе кружились лепестки, Иностранец днем бродил нетвердо среди опадающих цветов и тщательно подбирал слова, а вечером излагал свои мысли на бумаге. Несколько дней спустя письмо сыну старика Лилли, Лилли-младшему, было дописано. Год с лишним письмо пролежало в ящике стола, и только когда Иностранец отчетливо ощутил, что его дни сочтены, он достал его и послал Червяка на почту. Из-за войны Лилли-младшему пришлось несколько раз переезжать, привычный уклад жизни нарушился, и прошел не один месяц, прежде чем он получил послание.
В нем говорилось:
Уважаемый господин ректор,
доброго вам здоровья!
Как знать, возможно, это письмо – еще одна, уже последняя ошибка в моей бестолковой жизни. Из страха, что это ошибка, а еще из желания подольше побыть с Червяком я не стану посылать его прямо сейчас. Я отправлю его, когда мой конец будет близок, и тогда, даже если это все-таки ошибка, упрекать меня будет уже поздно. После смерти я с полным правом отвергну все упреки – хватит с меня и нападок при жизни. Я буду пристально следить – так, как могут следить только мертвые за живыми, – за тем, как вы отнесетесь к моим словам, и за тем, как вы поступите. Считайте это моим завещанием. В этом краю, где призраки живут бок о бок с людьми, я провел без малого век и знаю, что ваши люди столь же почтительны
