Остановка. Неслучившиеся истории - Роман Валерьевич Сенчин
Разрушала постепенно разлука. Росли вместе с детского сада, а после девятого класса Колька уехал в город, поступил в строительный колледж. Встречались с тех пор во время каникул да иногда в выходные, когда он, соскучившись, приезжал домой на субботу-воскресенье. Про город говорил неохотно, на вопросы об учебе отмахивался и морщился. Да, это была Колькина привычка – морщиться. Все лицо его мгновенно превращалось в скопище бороздок и складок, если спрашивали о чем-нибудь неприятном.
Потом Илья поступил в универ, встречи стали еще реже. После колледжа Колька с год прожил дома, а вернее, в основном в деревеньке Тальниковой, почти безлюдной, с трухлявыми засыпушками, которые когда-то были дачками кобальтогорцев. Большинство обладателей этих дачек уехали, остальные перестали за ними следить – в лучшем случае садили картошку, и Тальниковая почти слилась с тайгой – разве что деревца помельче да крапивы побольше.
В Тальниковой Колька прятался – очень не хотел идти в армию. В городе затеряться не получилось, жениться и наделать детей – тоже, работы нормальной не нашел, пришлось жить в более-менее крепком, со стеклами и исправной печью домике.
Иногда наведывался домой и однажды столкнулся с участковым, и после разговора с ним стал другим человеком. Точнее, переменил отношение к службе.
«Сейчас без военника никуда, – доказывал сначала родителям, а потом знакомым, да так убедительно, что все невольно кивали. – На работу не берут, везде военник требуют. Что, до двадцати семи бегать? Да и посадить могут – теперь с этим строго. А служба-то – всего год, и дедовщины теперь нет почти, и войн особых. Пойду. Что я, не пацан, что ли?»
Как раз был весенний призыв, участковый принес очередную повестку. Колька расписался, собрал сумку, попрощался с родней – отец у него хотя сам и врач, но больной совсем, мама какая-то давно уставшая, равнодушная – и сел в автобус.
Не удивились, узнав, что Кольку призвали хоть и в мотострелковые войска, но определили в строительный отряд: что ж, в соответствии с дипломом. Волновались, но Колька говорил по телефону бодро, присылал фотки – какую они красивую разряжалку для автоматов поклали из белого и красного кирпича, как выложили новый поребрик, отремонтировали курилку – беседка дворянская стала, а не курилка…
В последние месяца два Илье он звонить перестал, а у Ильи как раз началась подготовка к сессии, да и Колька далеко не всегда мог разговаривать… «Блин, надо было хоть эсэмэс посылать», – жалел сейчас, и в душе густел стыд, что бросил друга в самый, как говорят, трудный период службы – перед дембелем.
– Приедем, – сказал маме, – схожу. Год с лишним не виделись.
– Сходи-сходи. Узнаешь заодно, чего морщится.
Дорога стала ровнее, деревья расступились – машина въезжала в широкий распадок меж двух гор Ханского хребта, в одну из долин, которые у них тут называли Золотыми. Золотые долины.
Когда появилось такое название, никто, наверное, теперь не знал и не помнил. И почему именно Золотые – тоже. Может, когда-то в ручьях, текущих по дну долин, мыли золото, а может, из-за того, опять же, что камешки на их дне были в основном рыжеватого цвета. Сейчас же Золотыми долины считались из-за их щедрости на грибы и ягоды. Вдоль ручьев росли смородина и облепиха, чуть дальше – жимолость и голубика, на полянках – земляника, а в тени – под сосняком и листвяком – брусника, черника, маслята, грузди, рыжики, обабки. Безлесые склоны были богаты клубникой. Иногда так богаты, что машина, проезжая по такому склону, оставляла ярко-красные, словно бы кровавые полосы.
Сейчас, в конце июня, ручей стал узеньким, смирным, но отшлифованные валуны по его краям, наносы сучьев, а то и огромные стволы с содранной корой показывали, что во время таяния снега на вершинах ручей становился могучим и свирепым.
Таких долин здесь было с десяток, но не во все можно проехать на машине, тем более на их старенькой, с низкой посадкой Филке.
Папа постарался забраться как можно выше, но вот раз, потом другой днище шоркнуло о камни. Мама забеспокоилась:
– Хватит, наверно? Пешком пройдем.
И папа послушно съехал с проселка на первый же пятачок. Заглушил мотор…
Илья не очень ловко выбрался наружу – в последнее время ездил хоть и редко, но всё на иномарках или на наших, но сделанных под иномарки. После них жигуль казался тесным, неудобным… Выпрямился, потянулся, огляделся. В такие минуты чувствовал очень сильное волнение от ожидания необыкновенного, радостного, того, что изменит жизнь семьи. Вот сейчас ступит в тайгу и обнаружит сумку с деньгами – толстые пачки, стянутые бумажными полосками, как в фильмах, или спустится к ручью, а там лежит золотой самородок килограммов на десять… Посмеивался над этими своими мыслями, но подолгу просиживал в интернете и за книгами, стоял у витрин в геологическом музее, чтоб запомнить, как выглядит самородное золото, серебро, платина и не пропустить, если что.
– Ну, глянем, как оно, – приподнято выдохнул папа; шагнул, нагнулся, сорвал с земли длинный лист на красноватом снизу стебле. Пожевал. – А черемша-то еще ничего, хоть и зацветает. Мы вчера забыли сказать – на три с лишним тысячи ее продали.
– В городе? – уточнил Илья.
– Конечно. Тут-то кто купит…
– И за сколько раз?
– Четыре.
Илья подсчитал в уме, сколько одного бензина затратили на эти поездки сто километров туда, сто обратно – не очень-то много и остаться должно от этих трех с лишним… Мама, будто угадав его мысли, скороговоркой уточнила:
– Мы не только с черемшой ездили! Редиску возили, батун, заготовки. Маслята маринованные очень хорошо идут. И банками, и на развес.
– Так что не в накладе, – подытожил папа.
4
Жимолость еще не дозрела, а земляника, растущая в стороне от ручья, на пригреваемых солнцем полянках и проплешинах, оказалась спелой и рясной.
Но не бросились ее хватать, походили, оценили количество, посовещались.
– Как считаете, наберем? – с надеждой, но какой-то неопределенной, спросила мама.
– Если упремся – считаю, ведра два сможем. – Папа говорил вроде по-прежнему бодро, хотя не так уже искренне. – Черемши подрежем.
Мама кивнула:
– Редиски еще осталось пучков на десять… Будет с чем ехать.
– Значит – берем… – В этой фразе папы не слышалось утверждения или вопроса.
Оба глянули на Илью, и
