Приданое - Елена Воздвиженская
Устя вдруг прижала ко рту ладонь:
– А что, ежели и правда?
– Что правда?
– Присушил он меня? А?
Софьюшка молчала, перебирая в руках клубок, теребя шерстяную нить.
– Что мне сказать тебе, Устя? Никогда мне Пахом не нравился, и ты о том знала, в своё время говорила я тебе, чтобы не дружила ты с ним, подарков не брала. А теперь что? Нешто мне велеть тебе от мужа уходить? Не могу я теперь советы тебе давать.
Она опустила лицо:
– Но ежели решишь ты уйти, я тебя не брошу, захочешь – вместе уйдём отсюда, куда глаза глядят. Я стану милостыню просить на худой конец, придумаю что-нибудь, не знаю пока что. Здесь нам нельзя будет оставаться, позором тебя заклеймят, и житья не дадут, ни тебе, ни ребёнку… А может образумится всё? Ведь весной уже и дом свой поднимете, Устюшка. Осталось совсем немножко. Станете одни жить. Всегда нелегко, поди-ка, семейную жизнь начинать, притираться друг к дружке?
– А ты к нам пойдёшь жить? – подхватилась Устя.
Покачала Софья головой:
– Нет, Устя, не стану я вам мешаться, ни к чему это. Давай чаю попьём, а потом домой ступай, всё наладится.
Говорила так Софьюшка, да сама в свои слова не верила. Тяжко было на сердце её – как помочь сестрёнке? Что делать? Да только не было ответов на её вопросы. Надо жить, а там, как Бог управит.
– Не пойду я домой, – заупрямилась Устя, – И не мой там дом вовсе, вот будет свой дом, тогда и вернусь к мужу.
– Да что ты, милая? – испугалась Софья, – Разве можно так? Я-то тебя не гоню, да только дело ли мужней жене из дома убегать?
– Не пойду и всё, – заупрямилась та.
– Ну что ж, оставайся пока, – вздохнула Софья, – А там поглядим…
В глухую ночь, когда вокруг избы сомкнула свои ледяные объятия зимняя морозная ночь, осыпав снегом тропки и заморозив окна, изукрасив их причудливыми узорами, в дверь заскребли, застучали тихонько. Софья подхватилась, наскоро накинула большую тёплую шаль, сунула босые ноги в валенки, поспешила в сенцы, ничего не понимая спросонья. Устя, наплакавшись, спала крепким сном на своей кровати, и даже ухом не повела на стук.
– Кто там? – робко спросила Софьюшка, переминаясь с ноги на ногу в морозных сенях.
Холод колко пробирался под рубаху, студил тело, покалывая кожу иголочками.
– Это я, Пахом, – отозвались с крыльца, – Устя у тебя?
– У меня, – отозвалась Софья.
– Так открывай! – потребовал Пахом.
Боязно было Софье отворять, да куда деваться, муж за женой пришёл, не откроешь дверь, ещё чего доброго не поверит, что Устя у неё ночует, вовсе потом жену из дому выгонит, скажет, что и дитя нагуляла. Софья скинула засов, приоткрыла дверь. Из щели потянуло стужей, обожгло ноги, крепкий мороз стоял на дворе. Тут же в щель протиснулся Пахом. Софья шагнула назад, отворив дверь в избу. Пахом, не говоря ни слова, последовал за ней. Встал у порога, вгляделся в темноту, распахнул тулуп.
– Где Устя? – спросил он почему-то шёпотом.
– Да тут она, спит, – робко ответила Софьюшка, – Я разбужу сейчас.
Даже не видя глазами, она нутром ощущала на себе жадный, похотливый взгляд Пахома, и оттого сильнее куталась в шаль, что спускалась почти до колен, поправив выбившуюся из косы прядь, она повернулась к нему спиной, как вдруг он ухватил её за локоть, потянул к себе.
– Погоди, не торопись, пущай поспит немного, ей полезно, – усмехнулся он.
– Отпусти, – строго сказала Софья.
– А то что? Закричишь? – засмеялся низко и отрывисто Пахом, – Ну давай, давай, а как сестрица твоя прибежит сюда, да увидит, что творится, так тебя же и обвинит, что с мужем её тайком гуляешь. Оттого и против замужества её была, что меня ревновала, а? А я, так и быть, покаюсь перед женой, что с тобой давно гулял, куда ей деваться брюхатой? Никуда она от меня не уйдёт.
Софьюшка похолодела внутри – насколько же страшен и низок был этот человек, она ещё многого о нём не знала…
– Отпусти, – повторила она одними губами, но тот держал крепко.
Прижав девушку к стене, он грузно навалился на неё всем телом, задышал тяжело:
– Зачем противишься, красавица? Я тебя не обижу. Станешь с нами в одном доме жить, как по весне избу подниму. Никто и знать не будет о нас. А меня на вас обеих хватит. Ну, кто тебя замуж возьмёт, а любви-то хочется, небось? Нешто ты мужской ласки не хочешь, а?
Он засмеялся тихо, так, чтобы не разбудить Устинью.
– Ох, и гад же ты, – плюнула ему в лицо Софья, – Убирайся вон!
Но Пахом продолжал прижимать её к стене, горячая его рука жадно поползла под рубаху, задрала подол, прошлась по бедру, дошла до груди, губы шарили по её шее. Софья не выдержала, закричала, но тот быстро зажал ей рот второй ладонью и поволок за печь, в узкий закуток. Из последних сил упирающаяся Софья, нащупала рукой ухват, что стоял у стены. Дышать было тяжело, ладонь Пахома перекрывала ей воздух. Софья размахнулась и со всей силы ударила куда пришлось. Пахом застонал, ослабил хватку. Софьюшка отскочила в сторону, выставила ухват вперёд себя.
– Уходи, гадёныш! Пошёл вон! – срывающимся голосом закричала она во всё горло.
Из комнаты выбежала перепуганная насмерть Устинья.
– Софьюшка! Что тут?
– Устюшка, – осклабился Пахом, подняв вверх руки, – Да это я! За тобой вот пришёл! Вернулся домой нынче поздно, а тебя нет. Мать говорит, что в гости ты к сестре ушла. Ну, думаю, устала, поди, да решила у Софьи ночевать. Не ошибся. Ты в другой раз меня предупреждай, я уж испугался за тебя.
Софья стояла, переводя дух и приходя в себя, поражённая лживостью и лицемерием этого гнусного человека. Но ради сестры смолчала она, ничего не сказала. Зато Пахом сыпал речами:
– Да вот и Софью перепугал. Она подумала, что воры влезли, небось. Ухватом меня огрела.
Он засмеялся:
– Да-а-а, с такой сестрой не пропадёшь! Ну, собирайся, жёнушка, пойдём.
Пока Устинья одевалась, Пахом успел шепнуть Софье:
– Горяча ты, девка, я таких люблю. Всё равно моей будешь.
Софья вспыхнула, стиснула зубы, и сжала крепко кулаки, но вновь промолчала.
– До свиданья, Софьюшка, – подошла к ней Устя, поцеловала её в щеку, – Не сердись на меня, ежели что не так.
– Ступай с Богом, – тихо ответила ей сестра, перекрестив, благословляя, – Господь с тобою.
Затворив дверь, она присела на лавку, растерянно потирая ладони, затем вдруг резко вскочила с места и бросилась за печь к умывальнику, плеснув в рукомойник воды и скинув на пол рубаху, девушка принялась яростно тереть шею, лицо, и грудь, проливая воду на пол. Она мылась долго, словно пыталась оттереть от себя всю эту духовную грязь и следы мерзких поцелуев Пахома, а затем, растеревшись насухо полотенцем, она упала на лавку и горько расплакалась.
Глава 8
Мало-помалу стало пригревать вешнее солнышко, вот уже и сошёл снег, и побежали, зазвенели по склонам весёлые ручьи. Деревенские ребятишки целыми днями строили запруды да пускали по воде смастерённые из щепочек быстрые, лёгкие лодочки. Домой приходили насквозь мокрые, матери ругались, гнали чад на печь – обсыхать да греться, поили чаем с мёдом. Сами же готовились уже к огородной поре, поглядывали на землю, выйдя на крылечко, и приложив ладонь к глазам, радовались солнышку и теплу, ждали рабочей страды. Софьюшка тоже повеселела, всё чаще сидела у дома на завалинке, согревалась под ласковыми лучами, гладила лежащего на коленях кота Ваську, жмурилась. Этой весной она по-особенному начала видеть солнечный свет – жёлтыми яркими пятнами, люди же и предметы, находившиеся вблизи, представлялись ей серенькими расплывчатыми силуэтами. Софьюшка дивилась и никому-никому не рассказывала новости, боясь даже и спугнуть это счастье и благодарно молясь Богу о дарованной
