Письма, телеграммы, надписи 1927-1936 - Максим Горький
Внука моя, Марфа, существо весьма утешительное, — прилагаю снимок. Но — она на нем в парадном и причесанном виде, вообще же это «зеньсина» растрепанная и буйная. Говорит, чаще, по-немецки, ибо нянька у нее швейцарка. Но в случаях нетерпения кричит на трех языках: «иссё», «анкора», «нох»! К деду не питает никакого почтения, треплет его за усы, называет «дедука», но вообще относится к нему довольно снисходительно. Девчурка своенравная, но так обаятельна, что даже швейцарка не сердится на нее. В октябре у меня будет еще внука или внук. «Обрастаю семейством» — как ответил мне на вопрос, что он делает, один мой знакомый сибиряк.
Бывают у меня люди из России, люди разных настроений, но рассказы всех будят только зависть к ним, к тому, что они живут в России.
Вот как, дорогая Евдокия Семеновна, расписался я.
Желаю Вам доброго здоровья, душевного покоя.
А. Пешков
10. VII. 27.
А плохо издают книги В. Г., бумага пухлая, нестойкая, брошюровка тоже нехороша. В Москве и Питере щеголяют отличными изданиями.
864
С. Н. СЕРГЕЕВУ-ЦЕНСКОМУ
15 июля 1927, Сорренто.
Дорогой Сергей Николаевич —
точно ли известно Вам, что книги Ваши «не появятся»? Я слышал, что Госиздат хочет «перекупить» их у «Мысли», дабы издать самому, как он издает Пришвина и еще кого-то. М. б., Вы мне разрешите узнать^ что там делается с Вашими книгами?
Мой роман, пожалуй, будет «хроникой» и будет интересен фактически, но если скажут, что его писал не художник, — сие приму как заслуженное. Вы отметили, что я «не старею». Это — плохо. Я думаю, что принадлежу к типу людей, которым необходимо стареть.
Мне кажутся неверными Ваши слова, что Л. Н. Толстой «внезапно постарел», я думаю, что он родился с разумом старика, с туповатым и тяжелым разумом, который был до смешного и до ужасного ничтожен сравнительно с его чудовищным талантом. Толстой рано почувствовал трагическое несоответствие этих двух своих качеств, и вот почему он не любил разум, всю жизнь поносил его и боролся с ним. Проповедником он стал именно от разума, отсюда — холод и бездарность его проповеди. Художник был «схвачен за глотку» именно разумом, как об этом свидетельствуют письма и дневники Л. Н. 40—50-х годов. В 55 г. он уже решил «посвятить всю свою жизнь основанию новой религии», только что написав «Казаков» и ряд прекрасных вещей. Его «новая религия» суть не что иное, как отчаянная и совершенно неудачная попытка рационалиста, склонного к мизантропии, освободиться от рационализма, который был узок, стеснял его талант. Все, что до сего дня писалось о Толстом, писалось глупо и неверно, потому что писалось слишком вблизи, а ведь огромное здание вблизи не видно целиком, детали видно только. Пушкина начали видеть спустя 70 лет после его смерти, 20 лет изумленно рассматривают, а он все еще не весь. Толстой, конечно, меньше Пушкина, но тоже — огромен и не скоро удастся разглядеть его. Он изумительно закончил фигурой и работой своей целую эпоху нашей истории.
Жалуетесь, что «проповедники хватают за горло художников»? Дорогой С. Н., это ведь всегда было. Мир этот — не для художников, им всегда было тесно и неловко в нем — тем почтеннее и героичней их роль.
Очень хорошо сказал один казанский татарин-поэт, умирая от голода и чахотки: «Из железной клетки мира улетает, улетает юная душа моя».
В повторении — «улетает» — я слышу радость. Но лично я, разумеется, предпочитаю радость жить, — страшно интересно это — жить.
Ну, а жара здесь — не хуже Вашей, дождей — ни одного с мая! Великолепный будет виноград. Будьте здоровы, дорогой С. Н.!
А. Пешков
15. VII. 25.
865
П. Г. ТЫЧИНЕ
10 августа 1927, Сорренто.
Сердечно благодарю Вас, Павел Григорьевич, за присланную книгу, очень тронут любезностью Вашей. Знаю я Вас давно, мне много и нежно — как он изумительно умел говорить о людях — рассказывал о Вас М. М. Коцюбинский, читал некоторые Ваши стихи. Затем я читал — по-украински — «Вместо сонетов», — забыл великорусский титул книги.
Очень не понравилось мне развязное и — на мой взгляд — не очень грамотное предисловие Гатова. Но — «и на солнце — пятна».
Крепко жму руку Вашу. Желаю Вам душевной бодрости, здоровья. Не думаете ли писать прозу? Мне кажется, что и тут Вы явились бы новатором.
Еще раз — спасибо!
А. Пешков
10. VIII. 27.
Sorrento.
866
С. Н. СЕРГЕЕВУ-ЦЕНСКОМУ
15 августа 1927, Сорренто.
Очень обрадован тем, что книги Ваши, наконец, выходят, дорогой С[ергей] Н[иколаевич]. Предвкушаю наслаждение перечитать еще раз «Печаль полей», вещь, любимую мною. Да и все Ваши книги очень дороги мне; Меньше других «Наклонная Елена», хотя я так давно читал ее, что плохо помню. И, кажется, небрежно читал. Посылаю Вам берлинское издание «Сорока лет». Хотя Вы и похвалили отрывки этой хроники, но в целом она, я думаю, не понравится Вам. В сущности, это книга о невольниках жизни, о бунтаре поневоле и еще по какому-то мотиву, неясному мне, пожалуй. Вероятно, «неясность» эта плохо отразится на книге. Ну, ладно!
Хорошо написали Вы о Толстом и о «нас — художниках». Верно. Хотя кнут Христов — в некотором противоречии с сердцем Вашей грустной мысли.
Заметили Вы «Разгром» Фадеева? Неплохо. Интересны Андрей Платонов, Сергей Заяицкий и Олеша, автор повести «Зависть», начало которой напечатано в последней книге «Кр[асной] нови». Очень люблю я наблюдать, как растет молодежь, и очень тревожно за нее, конечно.
Тучи, которые поплыли от Вас «в сторону Сорренто», я видел на горизонте, но толка от них — никакого! Одиннадцать часов вечера, а я сижу при открытых дверях на восток, запад, север и — весь в поту. Цикады дребезжат, лунища торчит в небе над горой, осел ревет в тоске по воде, должно быть. Вода в цистернах иссякает. Нехорошо. Старожилы, конечно, говорят, что такого лета они не помнят. Удивительно красив был Везувий в безлунные ночи, такой, знаете, огромный жертвенник какому-то дьяволу, и так трогательны белые домики у подножья его — кусочки сахара. А вчера, в канун успенья, по горам над Сорренто, в садах, жгли костры — древний обычай, прощальная жертва Церере, богине плодородия, — красивая картинища. Жгли корни пиний и олив, огонь — пурпурный. Праздновать здесь любят и
