Избранный - Бернис Рубенс
— За меня не беспокойся, — вклинился Норман. — Я сожгу свой ковер и избавлюсь от них. — Он невинно улыбнулся ей.
— Господи, — она рухнула на стол, — сколько можно это терпеть? Ты ошибаешься, — неожиданно закричала она на него, — в этой квартире нет насекомых. Ты ошибаешься, ты ошибаешься, — кричала она. — Сумасшедшие всегда ошибаются.
Норман вернулся в комнату. Прислонив ухо к замочной скважине, слушал, что будет дальше. Чуть погодя он услышал, как Белла пересекла прихожую и вышла из квартиры, как звякнул телефон, когда отец принялся набирать номер. Норман отодвинулся от двери. Отец звонил доктору Леви; их снова ждет та же морока. Он вдруг почувствовал, до чего его утомила вся эта ситуация.
— Если бы я и впрямь сошел с ума, было бы гораздо легче, — сказал он себе. — Тогда меня бы подлечили, и я больше не видел бы их. — Он подумал, не прикинуться ли помешанным, чтобы его стали «лечить», но после курса «лечения» он всё равно видел бы рыбок; может, тогда бы ему поверили. Да и прикинуться помешанным он не мог.
— Только полубезумным под силу изобразить помешательство, — сказал он себе. — Мне бы нипочем не удалось их обмануть. Ведь меня раскусил бы даже этот болван Леви. Причем моментально. Он считает меня сумасшедшим, но лишь потому, что я здоров. Он обязан так думать. Это его профессия. Вот если бы старик Леви счел меня нормальным, я бы всерьез забеспокоился.
Он улыбнулся. Сами они сумасшедшие, все до единого. С полнейшей уверенностью в этом он запер дверь.
Отец всё еще разговаривал по телефону, но подслушивать уже не хотелось. Не хотелось в этом участвовать, строить планы. В глубине души его мучила боль грядущей капитуляции, он почувствовал это несколько месяцев назад, когда игла доктора Леви вонзилась в его руку.
— На этот раз, — произнес он вслух, — я им не дамся. Я здоров, я здоров, — провизжал он и услышал эхо сестриных возражений.
Он сидел на корточках, стараясь не думать о том, что они с ним сделают. Чуть погодя он услышал, как задребезжал почтовый ящик, и принялся ждать, когда отец откроет дверь.
— Норман Цвек здесь живет? — спросил мужской голос, и Норман каким-то образом понял, что мужчина принес документы.
Их было двое, облекшихся в черное и бюрократизм, с одинаковыми коричневыми портфелями, и рабби Цвек их впустил. Им впору было захватить с собой рулетку, как гробовщикам.
— Где мы могли бы побеседовать? — спросил один из докторов, высматривая в прихожей укромный уголок.
— На кухне, — промямлил рабби Цвек, и двое мужчин последовали за ним. Сели за стол и тут же заговорили о главном.
— Доктор Леви обрисовал нам положение, — сказал один. — Вы, конечно же, понимаете, что нам необходимо видеть вашего сына. Мы должны убедиться, что ему действительно требуется госпитализация. Сами понимаете, таков закон, — мягко добавил он.
— Да, таков закон, — повторил рабби Цвек, недоумевая, зачем вообще впустил этих двоих в квартиру.
Он пригласил их освидетельствовать его сына и признать душевнобольным. Он помогает им упрятать мальчика в сумасшедший дом. Он согласен с ними, что сын полоумный.
— Но, — запротестовал он, осознав всю значимость ситуации, — так ли уж нужно везти его в больницу? Он совсем чуть-чуть не в себе, мой сын, — взмолился он. — Я ему скажу, что больше не стоит принимать таблетки, и он поправится. Я вам клянусь, — умолял он. — Я клянусь вам памятью моей покойной жены, алеа а-шалом[6], — (да что эти гои смыслят в таких вещах?). — Он не сумасшедший, — настаивал он, — мой сын. Просто немножко устал. Мало спал, вот и ум немножко мешается. Я тоже, когда устаю, немножко цемишт[7].
Он осознал ничтожность своего довода и рассердился из-за того, что приходится упрашивать кого-то поверить в душевное здоровье сына. Он стремительно встал.
— Пожалуйста, уходите, — сказал он. — Спасибо, что пришли. Прошу прощения за причиненное беспокойство. Дождь на улице, — мучительно неуместно добавил он.
В дверь снова позвонили, один из мужчин направился было ко входу, второй удержал рабби Цвека. Тот сбросил его руку.
— В моем собственном доме, — тихо произнес он, — я могу открыть свою собственную дверь.
Но даже не сделал попытки выйти. Он предчувствовал, что в коридоре будет сражение, которое он проиграет точно так же, как то, которого старался не замечать на кухне. Он ждал, когда вернется доктор. С ним пришел еще один человек, мистер Ангус, как его представили, с пугающим дополнением: «инспектор по вопросам психического здоровья». Мистер Ангус протянул руку рабби Цвеку и пожал ее с оскорбительным профессиональным сочувствием. Рабби Цвек попятился и устало рухнул на стул.
— Дождь на улице, — повторил он.
Два доктора вышли из кухни. Мистер Ангус закрыл за ними дверь и придвинул стул к рабби Цвеку. Положил руку ему на плечо и понял, что сказать ему нечего. Его работу и так нельзя было назвать простой, но самым трудным в ней было общение с ближайшими родственниками пациента. Мистер Ангус знал, что кое-кто из его коллег упивается schadenfreude[8] их ремесла, но сам был не таков. И он пообещал себе, уже в который раз за последние десять лет, что подыщет другую работу. Они сидели на кухне, и делать им было нечего, только прислушиваться к звукам, доносившимся от двери Нормана, и, когда те стали громче, мистер Ангус придвинул свой стул еще ближе к рабби Цвеку и мягко погладил его по руке.
— Проваливайте, — кричал Норман. — По какому праву вы ломитесь ко мне в комнату?
— Откройте, — спокойно отвечал доктор. — Нам всего лишь нужно с вами поговорить. Вы же не хотите, чтобы мы выбили дверь, правда? Будьте хорошим мальчиком.
От этого слова — «мальчик» — у рабби Цвека навернулись слезы. Он взрослый человек, его сын, а взрослого человека называют «мальчиком», только если презирают.
— Он ведь не сумасшедший, правда, мой сын? — шепотом спросил он у мистера Ангуса.
Тот сжал его руку.
— Так будет лучше для него. Я вам клянусь. Всего несколько недель, и его отпустят. И всё закончится, — сказал он, удержавшись, чтобы не добавить «до следующего раза».
Ему довелось повидать немало таких пациентов. Он успокаивал потрясенных родителей, плачущих жен и детей. Стоя на пороге и утешая их сладкой ложью, он искренне старался замаскировать неприглядные подробности того, как именно увозили их близких. Если те ехали по доброй воле, было чуть легче. А вот если упирались, как этот, то хоть кричи караул. Тяжело было даже не столько самому пациенту, сколько
