Петр Оленин-Волгарь - В чужой шкуре

Новая служба более нравилась Андрею Ивановичу, чем прежняя, главное тем, что в пристанской конторе было меньше начальства, и оно было попроще. Не было той заносчивости, того высокомерия, которые явились обычными в главной конторе. Нил Фомич был просто груб, но «лай» его не имел целью унизить человека, а являлся «манерой говорить». Он был, по-видимому, плут большой руки и «службой» сколачивал себе капиталец, зная, что жалованьем его не сколотишь; служащих он, однако, не притеснял и сам поругивал компанейские порядки. — «Гладыши, — говорил он, когда бывал „выпимши“ (а это случалось ежедневно), — „я да я“ только от них и слышишь! А что такое „я“? Одна номинальность без всякой наглядности. Получаешь жалованье, процент и тому подобное — ну, и сиди себе начальством, а в дело не лезь, потому что только путаешь, а не смыслишь… даром, что ты директор! От этого тебе ума не прибавится»…

Самыми неприятными днями для Андрея Ивановича были те дни, когда из главной конторы наезжало начальство. Андрей Иванович настолько был уже в курсе дела, что понимал отлично, насколько это дело мало знакомо начальству, которое, чтобы замаскировать своё незнание и непонимание, набрасывалось «здорово живёшь» на подчинённых и распекало их. «Уж если я распекаю, значит знаю дело», — вот как, очевидно, думало начальство, но распекаемые, несущие всю тяжесть дела на себе, на своей спине, отлично понимали, что все эти заведующие очень мало в деле смыслили. Они знали одно: дело это даёт им, избранным фортуною, возможность жить припеваючи, кататься на собственных рысаках, швырять деньги в ресторанах.

— Неужели и я был такой же? — думал Андрей Иванович с тяжёлым чувством.

Главнозаведующий и просто заведующие, посещая изредка пристань, где была душа дела, где оно било ключом, прохаживались с важным видом и озабоченными лицами, не замечая по большей части почтительных поклонов служащих, делали отрывистым тоном замечания и приказания и, кивнув головой, уезжали в город. Андрею Ивановичу ясно было, что вся «машина» дела идёт помимо их, и что очень часто их распоряжения только её тормозят. Возмущало его также и то, что все эти важные особы, нисколько не интересуются самим делом, а особенно участью служащих; как служащие живут, чем живут, можно ли «по-человечески» жить на то мизерное жалованье, которое они получают, — все эти вопросы вовсе не интересовали начальство. «Точно мы не люди, а скот, — негодовал Андрей Иванович, невольно распространяя это „мы“ и на свою директорскую особу, по странной случайности облачившуюся в приказчицкий пиджак, — но порядочный хозяин и о скоте заботится, потому что скот его кормит».

Служащие действительно жили плохо; у многих были семьи, от которых они были оторваны: семьи жили на квартирах в городе, а служащие за рекой. Очень часто не приходилось видаться целыми неделями: то недосуг, то погода скверная, да и поездка стоила дорого и составляла «расчёт».

Так как служащим на пристанях полагался «стол», то почти всё жалованье уходило на семью, и служащим приходилось жить на «компанейских щах». Нельзя сказать, чтобы «щи» эти были очень жирны. Жёсткая, жилистая говядина не давала «навара», но зато давала иногда «душок». Фундаментом обеда была каша. Андрей Иванович возмущался, но служащие были довольны и этим. В довершение всего подавалось всё это очень нечистоплотно, и Андрею Ивановичу пришлось порядочно понасиловать себя, чтобы есть из общей чашки. Но и к этому он поневоле привык.

Обидно было и то, что служащие были лишены праздников. Из-за реки лился торжественный звон и напоминал труженикам, что есть на свете люди, знающие, что такое человеческое существование.

Служащие любили Андрея Ивановича. Он научился говорить с ними и больше всех возмущался порядками и бранил компанию. Это придавало ему особый авторитет. Его любили послушать.

— Бисмарк наш Андрей Иванович, — говорили служащие, — не грех ему рюмочку поднести.

Невольно в уме Андрея Ивановича сложилось убеждение, что служащим оттого живётся плохо, что петербургское правление компании не ведает настоящего положения вещей. «Я знаю многих товарищей — все они гуманные и интеллигентные; вероятно, и здешние заведующие меняются, приезжая в Питер. Если бы, например, председатель правления узнал всё это, разумеется, он всё бы изменил… Необходимо поставить его в известность… Может быть сама судьба избрала меня для этой цели»… Дойдя до такого убеждения, Андрей Иванович решил действовать: он сочинил пространное и красноречивое письмо самому председателю правления, в котором подробно, яркими красками, описал положение вещей и, переписав письмо, насколько сумел, изменённым почерком, отправил заказным в Петербург, подписав «Мелкая сошка». — «Подождём результатов, — ликовал он, — узнают, каково здесь живётся»…

Близка реформа, близко улучшение участи этих горемык…

Андрей Иванович так увлёкся своей ролью избавителя обременённых, что перестал считать своё пари, забросившее его в самые недра дела, «глупостью»…

«Судьба знала, что делала, — думал он. — Посмотрим, милейшие распорядители!..»

В ожидании результатов письма, Андрей Иванович продолжал «отпущать нефту»… И «результаты» явились даже скорее, чем он рассчитывал.

«Здорово живёшь»

К концу пятого месяца своих удивительных превращений, Андрей Иванович как-то вздумал подвести итог. Он оглянулся назад. Петербургское прошлое показалось ему чем-то донельзя отдалённым, не «взаправдашним». Андрей Иванович чувствовал давно не испытанную лёгкость в теле. Куда девались одышка, подбородок из двойного сделался ординарным, и значительно опал столь беспокоивший Андрея Ивановича «животик». Взамен этих благоприобретений сытой петербургской жизни Андрей Иванович чувствовал особую ясность духа и свежесть мыслей. Ознакомясь «практически» с делом, он стал с большой дозой презрительности относиться к своей петербургской службе в правлении. «Там мы в бирюльки играем, — думал он, — настоящее дело я только теперь узнал»…

По мере того, как приближался срок окончания пари и, следовательно, время нового превращения из приказчика в прежнего директора, Андрей Иванович убеждался, что поступил очень умно, в сущности, согласившись на такое пари. Теперь ему представлялась возможность на основании собственного опыта, добытого «в чужой шкуре», принять все меры к упорядочению дела, и на первый план он поставил улучшение быта служащих, а на второй изменение состава заведующих, которых Андрей Иванович знал теперь досконально. Он намеревался даже взять на себя лично заведование всем делом в Энске.

«Воображаю удивление „наших“, — говорил он сам себе, — когда они узнают все мои приключения, когда я им порасскажу, каковы здешние порядки!.. Мои слова будут, как удар грома, потому что в них будет одна, неприкрашенная правда… Слава Богу! Эта правда у меня вот где сидит!..»

Утешало его также и то, что у него хватило силы воли довести своё предприятие, граничащее с фантастичностью, до конца. «Это не обыкновенный спорт, не какой-нибудь дурацкий „финиш“, — думал он, — это, сидя в петербургском ресторане, можно воображать себе, что просуществовать своим трудом, оплаченным 25 р. в месяц, пустое дело… Любопытно знать, где Курилин займёт эту проигранную тысячу»…

Однажды по телефону было передано из главной конторы приказание Андрею Ивановичу явиться «по делам службы».

Занимаясь усердно на своей барже, Андрей Иванович в простоте душевной подумал, что начальство вопреки своему обыкновению, обратило на него внимание и хочет теперь его поощрить. Это предположение он даже высказал вскользь, но один из старых служак точно водой его облил: «Эх, батюшка, какое там поощрение! „Они“ поощрять любят только самих себя, а уж если нашего брата зовут в главную контору — значит, не жди добра».

Несколько обескураженный таким пессимистическим предположением, Андрей Иванович сел в лодку и отправился в главную контору.

В главной конторе, как водится, его заставили прождать около часу.

— Не знаете ли, зачем я понадобился? — спросил Андрей Иванович у одного из «пишущей братии».

— Кто же их знает. Ясное дело не за добром, — ответил тот, чем ещё более обескуражил Андрея Ивановича.

Однако, он забрал себя в руки и сказал сам себе:

— В сущности довольно: осталось так мало времени моему искусу, что я могу и не заботиться особенно. У меня есть получка жалованья почти за весь месяц, на это проживу, даже если бы меня за что-нибудь, или, как здесь водится, «здорово живёшь» — вздумали уволить… Но третировать себя я больше не позволю.

Первое недоразумение произошло у него с «Василиском». Этот господин, распекая кого-то из писцов, нечаянно увидел и Андрея Ивановича, сидевшего на «посетительной».