Федор Крюков - Спутники
Быстро опрокинул рюмку, сосредоточенно поглядел в пространство и неодобрительно помычал.
— И тут теплая водка, черт бы их побрал! Водка должна быть охлажденной… Вы что же? Это — испанский лук. Не бойтесь, батенька: достовернее разных там маринадов. Еще по единой?..
Шишкарев отрицательно замотал головой, — от непривычной горечи и отвращения у него перехватило горло и он не мог слова выговорить, лишь беспомощно пучил глаза. А подъесаул уже распорядился еще на счет двух рюмок и ждал его с видом самого открытого расположения. Смирный педагог не сумел устоять против этого дружественного гипноза, почти автоматически взял рюмку, поглядел, как свободно и легко опрокинул свою офицер, попробовал сам сделать так же, но не сумел, поперхнулся и закашлялся.
— Обратите внимание вон на эту брюнетку… желтый шарф… видите? — гулким шепотом говорил между тем подъесаул, с состраданием глядя, как Шишкарев откашливался и конфузливо вытирал платком обрызганные борты своего фисташкового пальто: — не вредный бабец, как вы думаете?..
— Да, особа… — ничего себе… — еле выговорил Шишкарев и опять закашлялся.
— Варвар! „Ничего себе“… Это — не „ничего себе“. Это — шедевр!.. Глаза, например, глаза-а… Семьдесят семь бесов, а не глаза! А брови!.. Давайте для храбрости раздавим еще по рюмке и попробуем завязать знакомство?.. Вдохновительная женщина!..
— Я не могу, — испуганно сказал Шишкарев.
— Пустяки!.. Такая краля, можно сказать, а вы упираетесь.
Выпили еще по одной. Шишкареву показалось, что легкий туман закутал огни и лица. Голоса людей спутались, подошли ближе, совсем чужие, ненужные слова привлекали внимание, а то, что говорил подъесаул, казалось диковинным и трудно понятным. Подъесаул взял его под руку и провел очень близко мимо дамы в золотистом шарфе. При этом выразительно скосил глаза в ее сторону. Педагог успел заметить только, как дрогнула под этим откровенным взглядом тонкая бровь с гордым изломом, — конфузливо покраснел и потупился.
— Черт ее… подойди вот к ней!.. — вздохнул подъесаул, останавливаясь против вагона первого класса: — кто она? как подступить? с чего начать?.. Какой-то черт едет там с ней… актер — не актер… бритый. Ну, бритого-то я не постеснялся, а вот она… на нее как подготовить атаку? с какого конца взять? — Вот задание, голубчик!..
— Д-да… — не совсем твердо проговорил Шишкарев: — эти предприятия… с древнейших времен почитаются… труднейше преодолимыми… Цезарь, например, кажется, уж великий был тактик? — а всем победам предпочитал победу над женщиной…
— Я его понимаю… Иной раз среди них навертываются такие твердыни, — походи да походи!..
И когда красавица в золотистом шарфе проходила мимо них в вагон, подъесаул приосанился, ухватился за ус и взволнованным голосом проговорил ей в спину:
— Да, я хорошо понимаю Цезаря, мой друг!..
Не оглядываясь, она скрылась за дверью. Подъесаул мрачно усмехнулся. Молча, продолжали стоять перед вагоном до третьего звонка. Чего-то ждали. Не дождались. Тронулся поезд. На ходу вскочили в свой вагон. Подъесаул долго сидел в молчаливом раздумьи и крутил ус. Вздохнул:
— В женском продовольствии, сказать вам откровенно, я недостатка не имел, но через них же и горя зачерпнул изрядно! Вино и женщины…
Шишкарев пристальным взглядом смотрел ему в усы, точно видел их в первый раз. В голове у него шумело, глаза застилал туман. И где-то стороной, выше, прошли слова о женщинах, знакомые, но смешные почему-то. Он всмотрелся в них, засмеялся и повторил:
— Зачерпнул?.. вина и женщин?..
— Вино и женщины, да! — подъесаул трагически потряс головой.
— Между прочим, года два назад, в то именно время, когда я был так расстроен своими неудачами, — это, что я давеча говорил, — одна десятая из всего пережитого! Пропускаю. Не хочется ворошить мрачные воспоминания… К финалу перейду, — тут отчасти женщина сыграла роль, а главным образом, как бы сказать… долг присяги, что ль, или вообще… Впрочем, это надо пояснить…
Он помолчал, соображая, вероятно, в памяти обстоятельства минувшего.
— На полковом празднике у нас депутация была от русского народа, с приветствием. Председатель — мужчина скорей во французском стиле, поджарый, с плешью, бородка гвоздем. Фабрикант. Но бабочка у него, я вам должен сказать, один восторг! Дивная женщина!..
Подъесаул весь перекосился от восхищения и щелкнул пальцами.
— Я в женщинах кое-что смыслю, — продолжал он скромным и деловым тоном: — встречаю шаблон — спокоен… равнодушен и холоден, как лед! Но если вижу выдающееся, так сказать, произведение искусства, — меня бьет лихорадка!.. Вот эта брюнетка… желтый шарф… она у меня от самого Курска гвоздем в голове сидит, и я… я не знаю, на что я способен теперь!.. Кажется, я этого толстомордого, который там с ней, — я его выброшу на рельсы!..
— Д-да… Но брюнетка эта, конечно, в своем роде… А та, Софья Мироновна, — в своем. Русский стиль: глаза с поволокой, соболья бровь, и тут — во-о…
Подъесаул сделал округлое движение перед грудью.
— Я, как видите, мужчина еще в соку… Сложение, без похвальбы скажу, состоятельное, все статьи в исправности. Женщины вниманием не обходят. И тут был замечен… — „К нам милости просим“… — Мерси-с. Сочту священным долгом-с..
Сделал визит. Обстановка — великолепие: — ковры, бронза, хрусталь. Свой выезд. У детей француженка. Словом, живут по-великосветски. В то же время чисто-русское радушие, гостеприимство, хлебосольство…
Поговорили душевно так. Получил приглашение на именинный пирог — 17 сентября. Поехал. Общество разнообразное. И дух, надо сказать, не то чтобы исключительно там какой-нибудь этакий арапский, — нет! Полная свобода слова, занимательные разговоры без предрассудков на счет женщин, проблем там разных… новые взгляды! Приятная, легкая такая атмосфера.
— Дай, думаю, попробую за хозяйкой… не клюнет ли?.. Она за роялью. Девица там одна изобразила цыганский романс „Догадайтесь сами“… Недурно. С огоньком. Поаплодировали.
— А вы сами что-нибудь, Софья Мироновна, — говорю: — осчастливили бы?..
Говорит: — Стесняюсь в обществе. Но музыку и пение обожаю!
— И я, — говорю, — люблю до безумия! — А сам глазами ее того… гипнотизирую…
— Поехала бы я, — говорит, — в Москву: там опера, там жизнь, а тут не жизнь, а плесень.
— Я бы тоже с удовольствием, — говорю, — в приятной компании отчего же… хоть на край света, не то что в Москву!
— Вы в Большом театре бывали?
— Нет, не был. У Яра бывал. Там тоже хорошее пение…
Смеется: — Вы оперу, вероятно, не любите?
— Люблю до безумия! — (А сам глазами ее…) — Вот в Одессе когда наш полк стоял, я раз на „Гугенотах“ был. Ловко, — говорю, — они там, курицыны дети, на шпагах дерутся…
Смеется. А я тем временем взял да легонечко коленку ей понажал. Ничего, не устраняется. Чувствую: перебегает в меня электрическая искра.
— Вы очень храбрый, вероятно? — говорит. Улыбается.
— Не всегда-с. В некоторых случаях даже робок…
— Нет, вы — храбрый!
— Нет, робок!.. — Тем не менее, собираюсь с духом, хочу и храбрость обнаружить. Оглядываюсь: супруг подходит. — Черти тебя принесли! — думаю: — только было прицелился, — осечка, заряд пропал…
— „Кто? Кто храбрый?“ Василий Петрович? Конечно! Казак — как же не храбрый? Сомнения быть не может!..» Берет меня под руку и уводит, подлец, к закусочному столу. — «Пожалуйте-с! с чего прикажете? отечественной?..» Ну, выпили раз, выпили два, и три, и четыре. Кое-кто выпил и спасовал, а я увлекся состязанием с хозяином (поджар на вид, а выпить не дурак!) и с о. протодьяконом. Выдержал с честью бой. Хозяин даже умилился. Обнял и говорит: «вот это настоящая русская душа! самородок! патриот!..» Поцеловались.
— Патриот-то патриот, — говорю, — но на счету революционера.
— Как так?
Открываюсь ему. Изложил в кратких чертах, но все, что перенес, что накипело вот тут… Выслушал он, призадумался. Вижу ясно: человек отзывчивый, с сердцем, сочувствует.
Подумал-подумал он этак, отводит в сторону:
— Есть, — говорит, — возможность похерить все. Никому бы другому не сказал, но в вас чувствую скалу.
— Будьте уверены, — говорю, — тайны хранить когда-то умел…
— Случай есть дать доказательство, — говорит, — какой вы есть в действительности человек и русак. И случай редкий. Вот… Из самых, — говорит, — достоверных источников знаю: на заводе у Пурица сейчас митинг, в его именно доме. Говорил давеча полицеймейстеру. — «Не мое дело» — говорит. На жалованьи у жидов; всем известно, я знаю, военная сила — только по требованию полиции, — ну да… Но… бывают обстоятельства, — примеры даже можно назвать, — когда и самостоятельно, по собственной инициативе. За что получали одобрение, да еще какое!.. Вот вам случай… Гляжу на него: смеется или нет? Нет, не смеется.
