Юрий Петкевич - Бессонница
- Где?
- Здесь, где? Здессь.
- Где?
Бегу. Ветки по лицу. Бегу. Остановилась, сняла туфельки и носки и побежала босиком, а потом пожалела, что б о с и к о м. Туфельки в руках, а молитвенник под мышкой. Все ближе и ближе, но только подбегу - дальше... И опять ближе. А сердце мое под ногами. Бегу, а оно подо мной бьется, трепещет. То холодное, ледяное, то раскаленное, как сковорода, и железная, железное. Хватаюсь за сердце и за кресты, за камни. Они на солнце нагрелись и пахнут бензином. Почему бензином и почему под ногами СЕРДЦЕ? И почему оно такое большое, необъятное?
- Здесь.
Бросила туфельки.
- Скорее.
- Сейчас.
- Скорее.
- Только сниму кофточку.
- Она белая?
- Нет, черная.
- Почему?
- Не задавай глупых вопросов.
- Скорее. Е с л и н е у с п е е ш ь ...
Я слышу, что рядом с его сердцем мое. Вернее, рядом с моим его. И я копаю свое сердце, чтобы из-под него, его всего, его голос из-под всего: я умер. Копаю, руки по локоть, а его уже нет, потому что умер, и умер в моем сердце. ТУТ ПРОЛЕТЕЛ НАДО МНОЙ АНГЕЛ С ЖЕЛТОЙ ПОДУШКОЙ. Почему ж е л т о й? Очень страшно, что желтый, и еще страшнее, что с подушкой. По кладбищу. Так страшно, что бросилась убегать, выбежала за ворота и увидела дорогу, и уже не было так страшно, и вспомнила, что оставила у чьей-то, интересно - чьей, могилы молитвенник и кофточку, но туфелька одна была на ноге, а где другая? Еще вспомнила про велосипед, но возвращаться на кладбище за молитвенником было страшно, и - за кофточкой, искать туфельку. Пошла вдоль голубого забора. Г о л у б о к о г о. ГЛУБОКОГО забора. Долго падала, брела полдня или полтора дня, тут поджидает меня милиционер и - поцеловал в щечку, а потом ничего не помню. Опять пришла к воротам - только с другой стороны, но велосипеда не нашла.
- Так, - говорит баба. - Вон там, - показывает, - на рынке. - Кто тебе на кладбище даст штаны? Разве у них что-нибудь найдется, - и подтолкнула.
Разгружают мешки с картошкой. Молчу. Эти стараются не смотреть на меня, но один посмотрел и закричал, как все кричали, и я пошла дальше; захотела выйти отсюда, только чем дальше иду - тем больше народу. Тогда закрыла глаза и стала молиться, а меня беспрерывно толкали, и ни один из них не вздумал извиниться, но кто-то взял за руку, и я открыла глаза - подают мне штаны. И на том месте, в самой сутолоке, где молилась, стала надевать их, надела, потом провела руками - обнаружила, что сзади они порваны, - почувствовала себя в этих штанах еще хуже, чем без штанов, и разрыдалась, кто-то сунул в руку кусок белого хлеба, тогда я быстрей в сторонку, идя задом вперед, почему-то так, чтобы не видели дырки - те, кто сзади, или спереди, и присела на землю у чахлого деревца у забора. Сидела и жевала, а после того, как съела этот очень вкусный хлеб, рука так и осталась - ладонью к небу, и вдруг листик с дерева упал мне в ладонь. Я улыбнулась, но тут подул ветер, листочек улетел, и я еще раз улыбнулась. Удивилась, а потом просто так сидела, зажав пальцами уши, и смотрела туда, очень далеко...
Вдруг будто он позвал за забором, и, перекрестившись, подхватилась, сумела перелезть и спрыгнула на другую сторону. Там у забора росли лопухи я вырвала один, просунула внутрь штанов, закрыла дырку и оглянулась. По шумной улице проносились автомобили. Дул порывами ветер, кружились листья, в небе кувыркались птицы и неслись клочьями облака, а я брела по улице и без конца оглядывалась. Если прохожие оказывались сзади, ожидала, пока пройдут.
Дорога пахнет бензином. И машины пахнут бензином. Понюхала сама себя: еще чем-то. Смотрю на руки. Черные они - к лицу, к глазам и к носу. Чем? Не знаю. Чем? Но это кто-то другой. Кто? Я поняла: смертью. Земля пахнет мертвыми, а из нее потом все рождается.
- Когда?
- Потом.
- Когда, потом?
- Не знаю.
- Чего ты хочешь?
- Помыть руки.
- Ну, так иди и помой.
- Можно?
- Да.
- Я не верю.
Вот остановка трамвая. Конечная остановка за городом у кладбища и у рынка.
- Жди здесь.
Как здесь красиво! Какие яркие цветы, но они тоже пахнут бензином. Да, мне надо купить цветы. Ему цветы, как и всем. Купила и села в трамвай с цветами. Оглянулась, на меня смотрят с удивлением. Я слышу все, что про меня говорят, хотя трамвай стоял долго, наконец поехал, и я еду долго, но все слышу, что они про меня говорят. Они говорят: сука, сука, сука!..
- Да, я сука, - сказала этому.
Он сразу отвернулся.
- Отвернулся от суки, - говорю.
Отвернулись от меня все в трамвае. Только те, которые заходят, поглядывают. Им тоже говорю:
- Я сука.
Мне так надоело плакать, и сейчас я понимаю, что лучше смеяться. Посмеялась немного, совсем немного, и осознала: неправда, лучше плакать, чем смеяться; лучше рыдать... И теперь хохочу. На меня опять смотрят. Оборачиваются и смотрят. Изподтишка, долго, долго. И я проехала с грохотом трамвай. С хохотом в трамвае. Кто-то мне говорит:
- Смотри не проедь свою остановку.
Я говорю:
- Спасибо, - и вижу у этого человека в кармане нож. Я ему говорю: Можно мне руку в ваш карман?
- А что вам нужно? - спрашивает.
Я говорю:
- Ничего.
- Ну, так в чем дело? - говорит.
- Я н и ч е г о н е с д е л а ю в а ш е м у к а р м а н у.
Он достал из кармана билетик, деньги, ключи, сигареты и спички. И одну бумажку мне подает. А нож скрыл.
- Деньги мне не надо, - говорю, - конечно, надо, но не надо. - Можно? еще раз спрашиваю.
- У в а с п р о с т о р у к а г р я з н а я, - говорит.
Тут я опомнилась, потому что моя остановка, и не знала, что сделать, что сказать ему, и тогда я попросила:
- Моя остановка, извините.
Пропускает меня, однако кто-то схватил за локоть. Оборачиваюсь - Тузов. Рука у него железная! Трамвай задребезжал дальше, а все в нем захохотали хором. Потом трамвай сделал кольцо, и мы поехали обратно с другими людьми; я посмотрела на Тузова - у него на глазах слезы кипят.
* * *
- А куда, Фрося, дальше?
- Не помню, - говорит. - Поменялся маршрут, - она разводит руками. Ладно, Тузов, пойдем за тем мужчиной.
Догоняю его.
- Вы не подскажете, - спрашиваю. - Поменялся маршрут трамвая...
- Я, - говорит, - езжу только на машине. Понятия не имею. Иду в гараж.
- А что там дальше? - показываю. - За гаражами.
- Ничего, - говорит. - Только лес.
- Лес нам и надо, - обрадовалась Фрося и хлопает в ладоши.
Идем за мужчиной к гаражам. Перед ним раскрываются железные ворота - он проходит в них, а мы поворачиваем, идем вдоль забора. Дорога суживается в тропинку. Чавкает грязь под ногами, я стараюсь забирать вбок, где бурьян; колючки цепляются за меня, а Фрося - в рваных тапочках, и теперь с каждым шагом раздумывает, как ступить.
Навстречу бежит по тропинке собака.
- Осторожно, - показываю. - Наверняка, бродячая.
- Не бойся, - говорит. - Она сама боится.
Идем вперед, а собака остановилась (вероятно, она бежала и ничего не думала; теперь задумалась), смотрит по сторонам, тем не менее, внимания на нас не обращает; мы прошли мимо, немного спустя я оглянулся - она свернула с тропинки и понеслась куда-то скачками, то пропадая в бурьяне, то выпрыгивая из него.
Наконец выбрались к мосту, и Фрося узнала дорогу.
- Да, раньше конечная остановка была вон там, - показывает, - за теми деревьями, и я выходила сразу к мосту.
- Я узнаю, - сказал, и стало грустно от узнавания.
По откосу взобрались на мост, и мост - горбатый, скоро оказались высоко, почти в небе, увидели далеко, и она показала на голубой забор на кладбище.
Затем вошли в лес. Пригревало солнце, и в его лучах листья на березах отливали золотом. Дорога продолжала оставаться пустынной. Фрося прижалась ко мне - мы пошли рядом, под руку; сзади послышался треск мотоцикла, она тут же отстранилась от меня, но я ухватил ее пальчики и повел рядом, словно ребенка. По самому краю асфальта, усыпанному листвой, промчались мальчишки на мотоцикле - при этом тот, который сидел сзади, отставил в сторону ногу и шаркал ею по асфальту, а листья шуршали, разлетаясь по всей дороге.
Вот за деревьями дома, обыкновенные дома, но Фрося догадалась:
- Я не пойду.
- Ты мне веришь? - спросил я ее, сжимая за руку.
- Теперь и тебе не верю.
Молчу. Тропинка между кустов, вдоль обшарпанной стены; чем дальше, тем становится на душе голо и пусто. Подул ветер. Сухая листва на деревьях зашелестела. Ветки качаются над нами, и от них тени прыгают под ногами. Незаметно стена превращается в здание; на окнах решетки. Из железной двери выходят женщины с мужскими никакими лицами - с глазами навыкате, стеклянными глазами, не мигают. Дверь хлопает, каждый раз как из туалета сизый дым. Фрося посмотрела на меня почти ненавидящим, невидящим взором и, презирая, отвернулась.
- Невыносимо болит сердце, - прошептала. - Не бойся, - через плечо сказала мне. - Я умею его держать в руках. Сейчас пройдет. Пусти меня! - И не успело оно пройти, только я отпустил ее - бросилась назад. Я догнал ее и потащил обратно, она переставляла за мной свои ноги, как деревянные. Они не гнулись - скользили, будто на шарнирах по льду.
