Александр Терехов - Рассказы
Человеческие потери в цивилизованном обществе-это не холмики с пилоткой, это обнищание души, условия, ведущие к выветриванию человеческого содержания, нравственной эрозии.
Человек, который спит на полу на вокзале, мучается в бескрайних очередях, видит грязь и грубость, никогда не будет слушать по телевизору длинный доклад, никогда не почувствует себя хозяином завода, никогда не прочитает биографию кандидата на выборах, никогда не даст кров другому — ему уже не дали. Это стыдно, что людьми мы становимся, когда наводнение, пожар, взрыв, — неужели только трагедия может поднять наши головы?
Куда ушло из нас достоинство? Из всех сразу. Лишены достоинства и те, кто спит на грязном вокзальном кафеле, и те, кто руководит этими вокзалами. Я не верю, что для того, чтобы к людям относились по-человечески, прежде всего нужны миллионы рублей, совокупность могучих и пунктуальных поставщиков. Прежде всего нужна порядочность. Общечеловеческая, внесистемная. Производное от достоинства.
Мы делаем фотоаппараты, велосипеды, компьютеры, яхты, видеобары, центры аутотренинга, орбитальные станции, мраморные памятники и гранитные набережные. Но люди, которые это делают, мучаются в нечеловеческих условиях в ожидании поезда или самолета. И не могут вовремя уехать.
Как может любой советский руководитель (начальник этого же вокзала), воспитанный и взращенный нашими ценностями, начинающий каждую свою речь перед коллективом пышной шапкой цитат и перечислением партийных решений, — как он может спокойно спать, совершенно точно зная, что на вокзале порой негде ступить от лежащих тел?
Беда наша тем опаснее, что мы не чувствуем ее. Если человек не чувствует боль, — любая болезнь становится последней.
Первый раз я задумался о том, что у меня нет человеческого достоинства, в армии Там я понял: мне чего-то не хватает, чтобы назвать себя человеком. Меня. оказалось, очень легко унизить. Вся армейская система внеуставных отношений «дедовщина» — построена на каждодневном унижении — физическом и моральном. Об этом надо говорить: правда дика. Служа в отличной части, я полгода не имел права умываться по утрам и вечерам, ходить в библиотеку, смотреть телевизор. Первый раз меня повели на «разбор» в туалет, потому что на просмотре единственно разрешенной программы «Время» я сел чуть в стороне от ребят моего призыва.
Как мы по-детски запальчиво верили в чеканные парады на Красной площади, взволнованный голос диктора из «Служу Советскому Союзу», в фильмы, где солдаты всегда румяны и с чеканным «Есть!» на устах, и как я удивлялся, почему плачет моя мама, провожая в дорогу, которая ведет к возмужанию?
Мы привыкли жить в двух плоскостях: в мире реальном и в мире трибунных слов, социалистических обязательств, изготовленных типографским способом. Люди рвали себе души на сломе этих плоскостей. Люди, наши прекрасные люди, переставали верить в себя, чтобы верить, что есть, обязательно есть эта святая общая справедливость, просто не хватило ее именно на него. В армии я понял, что справедливости не хватает на всех. И там придумывают свою справедливость: в порядке очереди. Моделируют наше общество на свой манер: один класс подавляет другой, чтобы стать человеком — надо кого-то унизить. И это не кончается отметкой в военном билете и паспортом на руках.
Нравственные потери — как радиация: без цвета и запаха-и тем еще страшней. Человек, которому дали понять, что он ничто, потом очень легко живет. У меня сводит скулы, когда при мне говорят: «Армия — это хорошая школа жизни». Но это правда!
Я ненавидел до армии длинные очереди, возмущался формализмом комсомольских собраний, болел за что-то душой — после армии мне стало покойно. Я видел и вижу вокруг себя привычные армейские унижения. И как мало всем нам надо для счастья! Пусть очереди, и продавщица орёт-зато купили! Пусть спим на полу-зато поедем! Пусть без места, в холодном вагоне — но все-таки домой! Пусть начальник матерится — но ведь не бьет! Пусть туалет грязный — но все лучше, чем поле чистое! А разве редко бывает, когда коллектив объединяется из-за безделицы, пустяка против новичка и травит его без жалости лишь за то, что он не похож на всех? Не надо торопиться во всем винить армию — и совсем не потому, что военные очень болезненно на это реагируют. Армия — это зеркало Там мы понимаем, чего стоим. И она действительно учит жизни. Но какая тогда грустная у нас с вами жизнь.
Не армия виновата в психологической начинке внеуставных отношений. Парадоксальный круговорот, не дающий утихомирить «дедовщину», заключается в том, что человек, которого год унижали, сам потом унижает и бьет. И тем сильнее, чем били его. Откуда призрачное убеждение: чтобы самому вылезти из проруби, надо наступить рядом тонущему на голову? А ведь это очень старый и традиционный способ продвижения к цели, который мы выработали во времена волевых решений сверху. История складывалась так, а потом мы уже так подлаживали свое настоящее под него, что продвижение вперед прежде всего обусловливалось сокрушением, уничтожением чего-либо: нэпмана, кулака, оппозиции, морганистов, ныне-кооператоров. Победа-это взмах шашки, и чья-то головушка в кустах. Время вынужденно зверских отношений прошло, и если мы хотим действительно жить в соответствии с новым мышлением, реконструируя достоинство человека, уважая его и любя, надо держать в памяти новую арифметику. Продвижение вперед — это умножение сторонников, а не вычитание и дробление противников. Это совсем не взаимообусловленные процессы. Просто первое легче. Проще плюнуть в спину прошлому, чем стереть плевок с будущего.
Поэтому наивно призывать бороться с противниками перестройки. Большинство из них — бессознательные. Мы не можем вбивать им в голову новые истины, как рефлекс. Не осознавая нового, не вживаясь в него, они не смогут придать ему творческое развитие. Надо убеждать, доказывать, перемещать. Людей! Но не противников!
Постоянно обращаюсь к армии не потому, что она-корень всех бед. Уровень человеческого содержания в обществе определяется по минимуму: в сферах традиционно ограниченной свободы действий — армии, тюремном заключении.
Жизнь не кончается за забором с колючей проволокой или воротами с красной звездой-в обществе действует неумолимый закон сообщающихся сосудов. Даже в тюрьме надо уважать человеческое достоинство заключенного. Человек — продукт общества. Нечестно отрекаться от своих детей. Они — это мы. И выступая за отмену смертной казни, мы щадим не убийц-душегубов. Мы щадим себя. Поднимется хоть на крохотное деление уровень тепла там — станет теплей и у нас.
Первый серьезный шаг-участие в управлении государством, голосование на выборах-миллионы молодых граждан нашей страны делают тоже в армии. Об этом событии с удовольствием вспоминают целый год. Смешная игра в демократию достигает такого размаха, что «подъем!» уже не кричат в день выборов, а командир части самолично трясет ласково каждую кровать под веселую музыку, и еще до рассвета солдаты идут на избирательный пункт — упаси бог строем! толпой сделать свое дело: проголосовать и уйти под покровом темноты, не видя ни одного человека из народа, с которым армия вообще-то едина. Армия на выборах закладывает фундамент дисциплины и организованности, которая почему-то должна проявиться в том, что столько-то человек проголосовало к такому-то часу. Если в этом проявляется сознание граждан, то выходит в идеале: все общество, как армию, поднять утром и-шагом марш! — на пункты?
Первый раз на моих глазах умер человек на тихом вокзале небольшого городка. Дежурная по вокзалу пару раз перепутала путь, на который принимался поезд. Среди выданных билетов часто встречались «двойники», обрекающие людей действовать по звериному принципу «кто смел, тот и съел». Поэтому пассажиры, и среди них — этот человек, бегали через мост от платформы к платформе, встречая свой долгожданный поезд. Человеку повезло-он добрался до вагона первый и, тяжело дыша, стал протискиваться в тамбур, не выпуская из рук двух чемоданов чемоданы были нужны, чтобы занять сразу два места — с ним были жена и дочь; он хотел, чтобы они могли хоть посидеть, если не хватит места для сна. Сердце у человека не выдержало в узком вагонном коридоре. Он упал лицом вниз, а через него, суетливо пыхтя, переступали пассажиры, передавали коробки и сумки — люди торопились занять места.
Дочь делала ему на перроне, куда человека наконец вынесли после того, как все расселись, искусственное дыхание. Умело делала-у человека было, наверное, часто плохо с сердцем, но он его не берег. Он хотел занять место. Наша жизнь не оставляла ему выбора. Дочь дышала с жалким стоном, надавливая ритмично человеку на грудную клетку, в ее ладошках была жизнь самого дорогого человека, который в детстве казался вечным, а вот теперь на сером асфальте, после счастливо проведенного отпуска, лицо его становилось чужим и страшным. Люди стояли вокруг, проводница оглядывалась-как там светофор, не зеленый? Из окон глядели пассажиры. Человек умер.
