Корней Чуковский - Короленко в кругу друзей
Болезнь Анненского страшно волновала его: перед тем как Николая Федоровича увезли за границу, Короленко ухаживал за ним по ночам: расстилал свой тюфяк по полу у кровати больного, чтобы вовремя подать ему лекарство ("Кто ни пройдет - наступит").
К тому же он должен был выкраивать время, чтобы помогать и советом и делом Татьяне Александровне, которая чуть ли не в этом году начала редактировать какой-то еженедельный журнальчик. Для ее журнальчика Короленко (я хорошо это помню) собственноручно начертил географическую карту "голодающих местностей" и отдал этой карте немало часов. Кроме того, написал для того же издания три очерка на тему о голоде. (Весь номер так и назывался "голодный".)
Чтение чужих рукописей - порой чрезвычайно обширных - тоже было его ежедневным занятием, равно как и переписка с обидчивыми и зачастую бездарными авторами этих увесистых опусов.
Не мудрено, что он чувствовал изнеможение, усталость. И все же, когда подали чай, попытался пошутить, как бывало:
- Хотите, Корней Иванович, знать верное средство от бессонницы? Поезжайте на велосипеде. Мне помогло: я сломал себе ногу - уложили в кровать, и бессонница мало-помалу прошла.
Но не успел он допить свою чашку, как зазвонил телефон. Телефон был в прихожей. Короленко шагнул к нему - грудью вперед. Оказалось, какая-то женщина получила увечье, работая за фабричным станком. Она подала в суд, и ей (должно быть, увечье было достаточно тяжкое) присудили шестьсот рублей. Но выступавший в суде адвокат содрал с нее четыреста рублей гонорара.
Короленко немедленно начал звонить в три или четыре инстанции - и к адвокату Грузенбергу, и к какому-то другому адвокату.
- И так каждый день! - сказала мне Татьяна Александровна.
"Создалась, - справедливо заметил он в позднейшем письме, - такая традиция, что бы ни случилось - беги к Короленку!"*
______________
* В.Г.Короленко, Собр. соч., т. 10, М., 1956, стр. 591.
Эта "традиция" больно отзывалась на нем, но он и не думал положить ей предел.
Его чай давно уже остыл. Ему налили новую чашку. Он снова присел к столу и стал рассказывать, как после долгих хлопот ему посчастливилось спасти одного человека от виселицы - в самый Новый год, добившись того, чтобы генерал-губернатор Сибири смягчил приговор.
Но тут в прихожей снова зазвонил телефон...
Чтобы не мешать ему, я тихонько ушел, не прощаясь, - и странное дело, хотя он показался мне изнуренным до крайности, хотя его осунувшееся лицо говорило о том, как нелегко давалось ему это суматошливое житье в Петербурге, я чувствовал, что такое житье ему по сердцу, что здесь он в своей стихии, что изо дня в день защищать бесправных и безгласных людей, ставших жертвой "возмутительных фактов", есть его насущная потребность, призвание. И что еще страннее: во всей этой сутолоке он все же оставался спокоен и совсем не производил впечатление затормошенного ею. И я понял, что те куоккальские вечера, когда я встречался с ним чаще всего, были краткими часами его отдыха и что его подлинный быт - в этом неустанном и многообразном вмешательстве в кипящую вокруг него действительность. Не забудем, что в те самые дни, о которых я сейчас говорил, Владимир Галактионович при всей своей занятости и страшной усталости начал с увлечением готовиться к защите еврея Бейлиса, который царским черносотенным судом был ложно обвинен в ритуальном убийстве.
И летом ему не пришлось отдохнуть. Николай Федорович (5 июля) вернулся из-за границы, смертельно больной, и вскоре по приезде в Куоккалу умер. Накануне вечером за чаем "был - по словам Короленко, - весел, радостен, остроумен и то и дело пытался петь. В 11 1/4 часов попрощался и ушел в свою комнату, опять тихо напевая. Так под песню за ним и закрылась дверь".
А утром (26 июля) Короленко вошел в его комнату и увидел, что "все кончено". Николай Федорович "ушел, как жил: полный неостывших умственных интересов и веселой бодрости"*.
______________
* Вл.Короленко, О Николае Федоровиче Анненском, "Русское богатство", 1912, No 8, стр. III.
Хоронили Николая Федоровича на Волковом кладбище. По словам ленинской "Правды", "над свежей могилой первым заговорил сквозь слезы Короленко. Он обрисовал покойного как человека, который везде и всегда благодаря своему хорошему сердцу, большому уму и честной мысли являлся центром, притягивающим к себе всех окружающих..."
В Куоккале жили в то время дочь и жена Короленко, люди очень близкие ему по всему своему душевному складу. Они окружили его нежнейшей заботой. И все же он тяжко тосковал по отошедшем товарище. После похорон тотчас же принялся писать о нем статью для журнала, страницы которой (как рассказывала мне тогда же Татьяна Александровна) не раз орошал слезами. Вдова Анненского Александра Никитична буквально не находила себе места от горя, хотя старалась держаться возможно бодрее. Шура, Соня, Володя и Таня надолго притихли по разным углам.
XI
Прошло недели три. Первая боль притупилась. Короленко по-прежнему впрягся в работу. В августе И.Е.Репин, с которым я виделся почти ежедневно, попросил меня передать Владимиру Галактионовичу его горячую просьбу посетить возможно скорее "Пенаты". Он все еще не оставил мечты написать портрет Короленко*.
______________
* Еще в 1910 г. И.Е.Репин писал мне: "...Я намереваюсь взять другую методу: писать только один сеанс, как выйдет, так и баста. Если посчастливится писать с Короленко - один сеанс".
И приготовил для портрета свой особый, крупнозернистый, так называемый "репинский" холст.
Но Короленко и на этот раз долго отказывался.
- Повторяю, - говорил он, - для меня это великая честь, но я очень занят, работы прибавилось втрое, и вообще сейчас у меня не то настроение.
В конце концов все же нашел в себе силы позировать Репину. Мне и художнику Исааку Израилевичу Бродскому было поручено Репиным "эскортировать" Короленко в "Пенаты".
Репин встретил его шумно и радостно и тотчас же, в первые десять минут, усадив его на поставленное боком невысокое креслице, нашел для него очень экспрессивную, непринужденную позу и с обычной своей творческой страстью стал быстро лепить на холсте и его курчавые волосы, и его маленькие, пронзительные, необыкновенно живые глаза. Не в застылой академической позе возникал перед нами писатель на "крупнозернистом" холсте, - нет, он был весь в движении: казалось, он присел на минуту рассказать о чем-то увлекательном, но расскажет и встанет и снова пойдет, куда хочет, - сильный, волевой человек, такой, каким мы представляем его себе по его книгам и письмам, непоседа, странник, пешеход, неутомимо шагающий с дорожной котомкой из деревни в деревню для дружески внимательного общения с народом. Сейчас он присел ненадолго, и в динамическом наклоне всего корпуса, в выражении рук и лица чувствуется, что он не один, что его окружают люди, которые слушают его с живейшим сочувствием.
Добиваясь типичности, Репин отмел, как случайные, следы утомления и грусти, которые были в то время на этом лице. На портрете лицо бодрое, без тени уныния. [...]
После первого сеанса писателю пришлось еще раза три в этот месяц посещать "Пенаты" и снова позировать Репину, жаждавшему "доработать" портрет, который, повторяю, был, в сущности, совершенно закончен. И не было случая, чтобы, возвращаясь от Репина, Короленко не восхвалял его удивительной скромности:
- Скромность невероятная и совсем для меня неожиданная!
Владимир Галактионович не знал, что то же самое - и теми же словами говорит о нем Репин после каждого свидания с ним.
Через много лет престарелый художник, заговорив в одном из писем ко мне о некоторых вещах Короленко, вспомнил то время, когда писатель позировал ему для портрета.
"Какая гениальная вещь его "Тени", - восхищался Илья Ефимович в письме. - Удивительно, непостижимо! Как мог он так близко подойти к святая святых язычества!.. И подумать только: это сделал наш простоватый полтавец чудеса! А его же мелкие жанры! Вот откуда вышел Горький. А помните наши сеансы здесь? - он образец скромности и правды".
