Иван Панаев - Сегодня и завтра
Картина эта была старинной, темной кисти, изображавшая божественную Мадонну съ предвѣчнымъ младенцехмъ. Говорили, что это картина Фра-Бартоломео. Правда это или нѣтъ, но вы видѣли именно божественную Мадонну. Видно, горячо молился художникъ, прежде чѣмъ замыслилъ эту картину, и благодать свыше пріосѣнила его, и животворная кисть начертала неземной, божественный ликъ, и вѣрно художникъ, начертавъ его, палъ колѣнопреклоыенный передъ собственнымъ созданіемъ. Долго смотрѣла княжна на этотъ образъ — и душа ея теплилась моленіемъ, и ей было такъ пріятно…
А черезъ нѣсколько комнатъ отъ нея люди, будто опьянѣлые, безумно кружились и бѣгали подъ громъ музыки, и сладострастное забвеніе туманило ихъ блѣдныя, усталыя лица… А черезъ нѣсколько комнатъ отъ нея…
Но княжна вздрогнула, дверь отворилась. Передъ нею стоялъ графъ. Онъ уже давно повсюду искалъ ее.
— Что съ тобой, моя Ольга? Для чего это ты здѣсь, одна? Не дурно ли тебѣ?
И графъ взялъ ея руку.
— Княгння тоже безпокоится и ищетъ тебя.
— Въ залахъ такъ жарко, здѣсь такъ хорошо.
И она пожала его руку.
— Посмотри на этотъ образъ. Ты видѣлъ его, мой другъ? Посмотри, вотъ какъ должно изображать Мадонну. Вѣдь это нездѣшняя, неземная женщина; вглядись хорошенько. Сядь сюда. Я скажу тебѣ, что я здѣсь дѣлала: глядя на этотъ образъ, я молилась за тебя…
— О!..
И, восторженный, онъ припалъ къ устамъ ея.
Она провела рукой по его кудрямъ, пристально посмотрѣла на него и, послѣ нѣсколькихъ минутъ задумчивости, сказала:
— Знаешь ли, Michel, мы теперь такъ счастливы… Да? Вѣдь ты счастливъ?.. Я боюсь только, надолго ли… Правда ли, говорятъ, будто бы здѣсь нѣтъ ничего постояннаго? Это ужасно! Такъ, мы всѣ живемъ только настоящимъ, только сегодня; а завтра… кто знаетъ, что будетъ завтра?..
— Что это значитъ? Къ чему такія черныя мысли?
— Это только боязнь, другъ мой, потерять мое теперешнее счастье. Я бы не снесла этой потери. Только одна боязнь… Впрочемъ, эта мысль часто со мной, и часто я гоню ее прочь отъ себя.
У Ольги навернулись слезы.
— Полно, полно, Ольга.
И онъ снова цѣловалъ ее — и ея уста такъ жались къ его устамъ.
— Ольга! Ольга! — послышался въ ближней комнатѣ голосъ старушки-княгини.
Въ эту самую минуту молодой человѣкъ уже расхаживалъ въ большой залѣ, гдѣ танцовали, и, казалось, все искалъ кого-то. Странно: въ его глазахъ вдругъ исчезла эта дѣвичья скромность, несмѣлость, которую другіе называли простотою; его взглядъ много говорилъ, но говорилъ что-то страшное. Этотъ взглядъ былъ страненъ на балѣ.
Послѣ разговора графа, который онъ невольно подслушалъ, выбѣжавъ изъ залы, какъ помѣшанный, онъ бросился домой, взбѣжалъ къ себѣ на лѣстницу запыхавшись, и прямо къ своему письменному столу.
На этомъ столѣ лежалъ въ прекрасномъ небольшомъ сафьяновомъ футлярѣ кинжалъ, привезенный ему изъ чужихъ краевъ. Это былъ кинжалъ-игрушка, красиво и вычурно отдѣланный, кинжалъ для забавы, для виду, такъ, чтобъ лежать между изящными бездѣлками въ кабинетѣ какого-нибудь фата.
Внѣ себя, онъ схватилъ футляръ и выдернулъ изъ него кинжалъ. Небольшое лезвіе, мастерски отполированное, ярко блеснуло… Онъ помертвѣлъ; рука его, державшая кинжалъ, дрожала… Онъ вложилъ кинжалъ въ футляръ, а футляръ въ боковой карманъ. Какъ онъ не походилъ на самого себя! Страсть сорвала съ лица его обыкновенное спокойное вьграженіе. Въ эти минуты онъ будто прожилъ нѣсколько лѣтъ: такъ онъ возмужалъ. Быстро выбѣжавъ вонъ изъ своей квартиры, бросился онъ въ свою ямскую карету, отворилъ оба окна, потому что ему было душно, потому что его тѣснили видѣнія страшныя, отъ которыхъ замираетъ сердце и становится дыбомъ волосъ… Душно!.. Но вотъ карета опять у блестящаго подъѣзда, и вотъ онъ опять въ бальной залѣ.
Когда первое волненіе начало въ немъ стихать, когда онъ въ состояніи былъ собрать мысли свои въ порядокъ, все это ему представилось какимъ-то чудовищнымъ сномъ, бредомъ горячки. Онъ схватился за боковой карманъ — но въ немъ въ самомъ дѣлѣ кинжалъ; онъ посмотрѣлъ кругомъ себя: о, это не сонъ! И молодой человѣкъ содрогнулся.
"Быть убійцей!" — подумалъ онъ — "подлымъ, низкимъ убійцей изъ-за угла — и за что же? за нѣсколько обидныхъзамѣчаній на мой счетъ! Я безумецъ. Но передъ кѣмъ онъ меня выставлялъ въ смѣшномъ видѣ, передъ кѣмъ?.. Все равно, я не въ состояніи быть уличнымъ убійцей". Онъ подошелъ къ двери, которая вела въ другую залу, и увидѣлъ графа. Кровь опять хлынула ему въ голову. — "Графъ, графъ! онъ дастъ мнѣ отчетъ въ своихъ словахъ!.." — О, какъ онъ былъ гордъ въ эту минуту, какія чувства выражались въ каждой чертѣ лица его! Онъ думалъ: — "разсчитываясь съ графомъ, я разсчитываюсь со всѣми этими господами, которые хотѣли подавить, уничтожить меня своею холодноетью" — и онъ былъ доволенъ собою…
Тусклѣе становилось въ залахъ. Залы рѣдѣли. Мазурка кончилась.
"Прощай, прощай, моя Ольга!" — шептала княгиня, цѣлуя ее. — "Что это ты вдругъ такъ поблѣднѣла?.. Я не могла налюбоваться тобой: ты была сегодня хороша, какъ ангелъ".
Графъ побѣжалъ сказать, чтобы подавали карету кннзя В*.
Въ дверяхъ какъ-то нечаянно онъ толкнулъ Кремнина, не замѣтилъ этого, не извинился, и исчезъ.
Карета стояла у подъѣзда.
Графъ у дверецъ кареты. Первая вошла сестра князя, за нею князь, потомъ княжна…
— До завтра, Michel! — сказала ему Ольга, входя въ карету.
— До завтра, до завтра…
Дверцы кареты захлопнулись. "Пошелъ!" Графъ приложилъ руку къ своей треугольной шляпѣ. Онъ видѣлъ въ окно кареты, какъ Ольга кивнула ему головкой.
— До завтра, до завтра!
Въ эту минуту сзади кто-то схватилъ его за шинель… Онъ оборотился: это былъ Кремнинъ.
— Что вамъ угодно? — вѣжливо спросилъ графъ.
— Мнѣ угодно поговорить съ вами; вы удостоите выслушать нѣсколько словъ. Отойдемте отъ подъѣзда.
Графъ посмотрѣлъ на него.
Они отошли на нѣсколько шаговъ.
Графъ остановился.
— Еще немного подальше, графъ. Видите ли, здѣсь экипажи, здѣсь люди…
Они отошли еще дальше.
Графъ еще разъ посмотрѣлъ на него.
— Что вамъ угодно? — повторилъ онъ.
— Вы сейчасъ это узнаете.
Молодой человѣкъ посмотрѣлъ кругомъ себя.
— Кажется, здѣсь никого нѣтъ: мы глазъ на глазъ. Графъ! за оскорбленіе платятъ оскорбленіями, за насмѣшку насмѣшкой, за презрѣніе презрѣніемъ…
— Что это значитъ?
— Минуту тернѣнія, ваше сіятельство. Я слышалъ вашъ разговоръ обо мнѣ съ княжной, здѣсь, на этомъ балѣ… Я не подслушивалъ, я просто слышалъ: вы говорили такъ, что не одинъ я могъ слышать… Вы воображали, графъ, что можете смѣло во всеуслышаніе издѣваться надъ человѣкомъ простого круга; что этотъ человѣкъ, котораго вы видали въ залѣ раза два или три въ углу, робкаго, молчаливаго, неловкаго, что этотъ человѣкъ не заслуживаетъ ничего, кромѣ вашей насмѣшки… Вы ошиблись, графъ!.. Вы видите, что я умѣю говорить, что я, человѣкъ изъ толпы, не могу и не хочу снести оскорбленія… Вы понимаете меня? Но я увѣренъ, что въ васъ есть благородство — я говорю не объ одномъ благородствѣ, которое вы изволили пріебрѣсть вашей наслѣдственной короной…
Графъ стоялъ будто пораженный ударомъ грома. Онъ видѣлъ, до чего довела его неосторожность, до чего довели еге эти незначительныя, необдуманныя, пошлыя фразы, брошенныя на вѣтеръ. Слова молодого человѣка, эти слова, болѣзненно вырывавшіяся изъ груди, были тяжки для графа: они какъ свинецъ подавляли его. Да, онъ раскаявался въ своей опрометчивости. Позднее раскаяніе!
— Довольно, я понялъ васъ, — сказалъ ему графъ твердымъ голосомъ.
— Я не ошибся въ васъ, графъ! — Тутъ молодой человѣкъ, будто боясь, чтобы ихъ не подслушали, подвинулся на полшага ближе къ графу и сказалъ ему что-то шопотомъ.
— Вы согласны?
— Согласенъ.
— Завтра утромъ.
— Да.
Графъ хотѣлъ итти.
— Еще одно слово, графъ! Вы могли сегодня же заплатить жизнью за вашу остроумную насмѣшку надъ бѣднымъ, незначащимъ человѣкомъ. Да, ваша жызнь висѣла на волоскѣ… Я хотѣлъ зарѣзать васъ, графъ, какъ рѣжутъ разбойники, тайкомъ, изъ-за угла. Вотъ этотъ кинжалъ готовился для васъ. Но я не могу быть подлымъ убійцею. Итакъ завтра въ 11 часовъ, за М… заставой.
Карета за каретой тянулись къ подъѣзду. Разъѣздъ продолжался.
Графъ пошелъ къ подъѣзду. Навстрѣчу къ нему бѣжалъ Ф*: онъ искалъ своей коляски. Графъ шопнулъ ему что-то на ухо. Тогъ вздрогнулъ и посмотрѣлъ на него.
