Виктор Миняйло - К ясным зорям (К ясным зорям - 2)
Школа начала шептаться, затем шуметь, но смышленых не оказалось.
- ...Коммунар-спартаковец, или, как теперь говорят, юный пионер, во всем впереди... во всем отстаивает дело партии и рабочего класса. Он не ругается, не курит, не пьет...
- ...не ест... - прошелестело сдавленно.
Но недоброжелатель из вражеского лагеря не сбил Виталика.
- ...помогает товарищам... хорошо учится... не молится богу... чистит зубы...
В заключение Виталик призвал школьников называть лучших, достойных носить звание юных спартаковцев-пионеров.
- Титаренко Павло! - закричали куркульские сынки. - Мы его знаем! Он помогает бедным... пирогами!..
- ...за то, что дают списывать арифметику!
- И не курит! И не ругается вовсе!
- Титаренка! Павлу-у-уху!
- Куркуль! Не пускать его!
- Павлуха! Держи свинью за ухо!
- Тумаков ему! Под бока! Чтоб не записывал!
- Тише, дети, тише! - успокаивал я страсти.
- Давайте тише! - Ригор Власович поднял вверх ладонь. - Товарищи детвора! Тут кто-то ведет не наши разговорчики! Как это можно записывать малого Титаренку в пионеры, если у его отца и молотилка, и керат, и двигатель, еще и хата крыта оцинкованной жестью?! Как, спрашиваю я вас?.. Да у нас сердце заболит от такой несправедливости!..
Слово опять перехватил представитель уездного комитета комсомола:
- Мы не говорим, что Титаренко не может быть юным спартаковцем. Но прежде всего он должен перевоспитаться в бедняцкой массе и отречься от своих родителей.
Все взгляды обратились на раскрасневшееся лицо Павлика. От смущения он часто моргал, переступал с ноги на ногу и даже забыл о своей привычке закладывать руки в косые карманы тужурки.
- Ну, так уйдешь от классово чуждых родителей? - строго спросил Виталик.
- Идите вы все к чегту! - со слезами крикнул младший Титаренко и даже головой затряс.
- Ну вот, видите, - констатировал представитель уездкома комсомола, Титаренко сделал самоотвод... Давайте других.
На этот раз дело пошло живее, так как начали называть бедняцких детей.
- Вот погодите, - доносилось глухо из группки хозяйских сынков, будут вам пионеры!..
- А вы не пугайте! У самих у вас поджилки трясутся!
- Иван Иванович! А куркули щипаются!
- Ги-ги-ги!
- Боком выйдет вам смех! - строго сказал Ригор Власович. - Возьмите там которого на заметку!
Немного поутихли.
- Еще Катю Бубновскую запишите! - пропищала какая-то девчушка.
Нина Витольдовна покраснела до слез. Подняла глаза на меня, и я понял всю ее боль. Мне стало неимоверно стыдно, жаром пыхнуло в лицо. Но стыд был не за нее, чистую голубицу, и не за себя. Стыд этот, как паровоз, раздавил меня и исчез где-то в будущем.
Меня подмывало стать на колени перед Прекрасной Дамой и омыть ее руки слезами.
Дрожащим от волнения голосом Виталик сказал:
- Катя еще не подготовлена к вступлению в пионеры... - И глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть в воду. - Но она наша... У нее нет ничего... и она будет бороться вместе с нами... за дело рабочего класса!
Даже Ригор Власович не выдержал. Ворчливым от внутренней непоказной доброты голосом сказал, положив ладони Виталику на плечи:
- Молодец, сынаш!
И мне стало радостно - и за сына, и за лохматого Ригора Власовича.
В тот день в пионеры записались, может, душ десять. Были еще и такие, которые колебались: вот я бате скажу... А это было признаком, что мать или отец пробурчат в ответ: я тебе дам пионеров! Вдруг наскочит снова Струк! А то еще и Зеленый - в живот кошку зашьет! Или Шкарбаненко в колодце утопит!..
Но, видимо, запишутся и другие. Потому что представитель уездкома комсомола обещал привезти из города красные галстуки, еще и барабан, и горн, и знамя.
Нерешенным остался вопрос о вожатом.
Ригор Власович только пообещал:
- Вам, детвора, партийная ячейка пришлет из Половцев комсомольца. А потом у нас и свои вступят...
Вся школа клокотала, возбужденная и встревоженная.
А те, что записались, чувствовали себя почти героями. У каждого, пожалуй, холодок по спине гулял: было необычно, страшно и радостно. И еще некоторые побаивались, смогут ли отвыкнуть от табака. И можно ли будет на пастбище закричать вот так на корову: "А куда ты, гадская душа, чтоб ты сдохла!.." Об этом сын учителя так и не сказал.
Но сорванцы тешили себя надеждой, что Манька или Лыска никому их не выдадут.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой автор квалифицированно сообщает
сведения о внеклубной культработе в селе Буки
Как только повечерело, к Тодоське Кучерявой начали поодиночке проскальзывать девчата.
Тодоська была красивая, молодая вдова с недоброй славой. Говорят, принимала не только парубков, а и женатиков.
Женщины несколько раз били ей окна, таскали за волосы, но это только увеличивало ее привлекательность в глазах мужиков. И такую она имела власть над теми, кто ей нравился, что ходил мужик словно оглушенный, худел, терял сон и покой, и тянуло его опять и опять к чернокосой кудрявой вдове, и делался он мягким, словно воск на огне, и ласковым, словно младенец после купания. Да только недолго продолжалось то счастье. Тодоська Лымар была молодица щедрая и одаряла своей лаской не одного и не двух...
Порою находила на нее необъяснимая тоска, и женщина целыми неделями не отзывалась на тихое царапанье по стеклу окна.
С досадой покашливали, топали, сердились, но стучать в раму окна не осмеливались и даже не мазали ворота дегтем.
Тогда пускала вдовушка в свою просторную хату вечерницы. Сама забивалась куда-нибудь в уголок и, поблескивая ведьмовскими, как говорили буковские женщины, зелеными глазами, молча лузгала семечки. Ни один из парубков в то время не смел к ней и подступить.
- Отойди! Осточертели вы мне, хуже горькой редьки! - Сердито заправляла под платок мягкие свои шелковистые локоны, презрительно поджимала губы, которые и на расстоянии словно бы высасывали душу, обжигали огнем.
Девчат тянула к Тодоськиной хате тоскливая прелесть греха. Он, этот грех, был незримый, как дух, и каждая, войдя в хату, искала его взглядом по углам, он словно бы до поры прятался в кожухах и свитках на жерди, словно ускользал из-под рук, словно бы оставлял за собой ветерок и запах любистка. Казалось, что и сама Тодоська немного пахнет любистком...
Брезжил вечер, розовый и тихий. Накануне была оттепель, а тут снова ударил мороз, и ветви деревьев стали белыми и пушистыми. Наезженные санями улицы поблескивали желтоватым стеклом, кое-где валялись зеленовато-рыжие шарики конского навоза.
С улицы к каждой хате пролегали широкие тропы между высокими, едва не до плеч, снежными стенами, холодная чистая нетронутость которых была отмечена апельсинового цвета пятнами.
Скулили вороты колодцев - хозяева доставали воду для лошадей. У нерадивых хозяек надсадно визжали голодные свиньи.
Каганцов еще не зажигали. Мерцал только в окнах отблеск от разожженных печей.
Яринка Корчук перебегала улицу, как испуганная мышка. Да и было отчего. Ведь под полою кожуха - завернут в тряпицу кусок сала, а в карманах - с полдюжины яиц. И то и другое стащила она тайком от матери, и от самой кладовки ее преследовала мысль, будто мать знает об этом и хочет ее где-то перехватить.
И только в сенях Тодоськиной хаты Яринка перевела дух.
- Добрый вечер, тетушка! - девушка отмахнула поклон.
Тодоська сидела на полу, на подстеленном рядне, топила печь-лежанку соломой. Простоволосая. Озаренные пламенем черные ее кудри пылали тяжелым золотом. И в глазах ее тоже было золото. Яринка очень любила Тодоську за красоту. Мысленно она считала эту женщину даже красивее своей матери.
Что ж касалось Тодоськиных приключений, то Яринка не придавала им значения, почему-то верила, что, как и буковские девчата, молодица могла спать с парубками, но чтобы поддаться вот так, без венчания... Ни-ни!..
Вместо ответа на приветствие Тодоська подняла на девушку свои удивительные глаза - вечно удивленные, дышащие, одержимые. Яринка от этого взгляда обомлела.
- Чего так рано? Еще никого. Прибегали только девки, приносили на ужин.
- Да и я... Вот сала малость да яйца... - и Яринка торопливо выложила на кухонную полку свою долю. - А моей прялки куры еще не обсидели? спросила она весело, с наигранной смелостью.
- "Пускай мыши кудель треплют, пускай хлопцы девчат любят!.." пропела вдова, потом разбила кочергой жар в лежанке. Дым ворвался в хату. - А чего в читальню не идешь? Там учительши такое вычитывают!..
- А я сама грамотная. Да и мать говорят - лучше уж пряди, чем баклушничать. Я хотела записаться, чтоб представления учить, так мама сказали: на черта, этим на хлеб не заработаешь! Правда же?
- А если бы в читальню и Данько зачастил?
- Ай скажете!.. Данько такой... он такой!.. "Я, говорит, хозяин, мне на ветинара нет надобности учиться! Пускай, говорит, комнезамы газеты читают, ежели к хозяйству не способны". Не так разве?
- Невелико счастье твой Данько! - скривила губы вдова.
