Г Владимов - Три минуты молчания
Прилипала тем временем воду принес, вскрыл ее вилкой, забулькал по всем фужерам.
- Как, Игнатьич, не отпустим мы Бабилова с флота?
- Нельзя, Димитрий Родионович, нельзя-а!
- Вот и я думаю. - Граков уж всю ладонь "дедову" в обеих руках держал. - Ты, верно, по зрению на траулерах не можешь находиться?
- Ну, - сказал "дед". - Ты уж, поди, в курсе.
- А если - групповым механиком? Как? Правая моя рука будешь, по технической части. Целый отряд у тебя под началом, двенадцать, пятнадцать судов. Нахождение - на плавбазе, каюта-люкс. Трудненько ведь в твои годы на СРТ, покоя хочется, комфорта. Власти, если на то пошло. Как, сформулировали тостик? За группового механика Бабилова, Сергей Андреича!
- Да, - сказал "дед", - соблазнительно. Но ты погоди. - Ну-ну, что тебя волнует?
- А вот, если я твоя правая рука буду, ты меня за минеральненькой тоже пошлешь?
Мне на прилипалу не хотелось глядеть, на бывшего моего кепа. И все ж я видел, как он вспотел даже, а улыбаться не перестал. А мужик - вида наигвардейского, такому б как раз на параде полковое знамя нести, рапорт почетного караула отдавать. Ужас, что можно с человеком сделать!
- При чем тут это? - Граков нахмурился..- Я серьезно с тобой.
- Хочется мне наперед свои обязанности знать. Свое место. Может, и прогадаю по глупости. - "Дед" убрал свою руку, поглядел на прилипалу в упор. - Скажи-ка мне, Игнатьич, ты по мостику не скучаешь?
Представьте себе, он смотрел на "деда" и улыбался.
- Ну, а я, - сказал "дед", - без своей вонючей шахты помру, наверное. Так меня из люкса ногами вперед и вынесут, в один прекрасный день. Что же ты, Родионыч, смерти моей захотел?
Граков улыбнулся через силу.
- Не вышел тостик?
- Этот нет, - сказал "дед", - ты что-нибудь другое придумай. Тогда и приходи.
Граков отставил свой коньяк, поднялся. Прилипала тоже вскочил. Он теперь не знал, улыбаться ему или хмуриться. "Дед" напомнил:
- Марочный не забудьте.
- Жаль, - сказал Граков. - Не понял ты меня, Сергей Андреевич. Я к тебе с чистыми намерениями. А ты все же камень за пазухой таишь. Что и доказал наглядно.
И вдруг он, знаете, чего сделал? Наклонился к "деду" - низко-низко, обнял за плечи и сказал, так задушевно:
- Ну ладно, еще потолкуем. Сейчас ты, конечно, не в том состоянии...
Я поглядел, как они уходят. Коньяк свой они, конечно, нам оставили. Не такие дураки, с бутылкой через всю залу переть. Но я ошибся, что никто на нас не смотрит. Вся "Арктика" теперь глядела им вслед. И вся "Арктика" видела, как Граков обнимался с "дедом"... Мне странно вдруг показалось - а было это все на самом деле? Ведь не могло же быть! Но тут у меня в башке, наверно, стало туманиться. Я повернулся к "деду" - он себе отрезал мяса и прожевывал медленно, зубы у него были плохие, у всех у нас такие из-за нашей воды, и мне отчего-то жалко было на него смотреть.
- "Дед", а ведь он своего добился. Как же ты позволил?
Он взглянул хмуро и пододвинул мне фужер.
- Вот это допей и, пожалуй, хватит тебе сегодня.
- Скажи, а почему ты один сидишь в "Арктике"? К тебе ведь при нем не всякий подсядет.
- Я с тобой сижу, Алексеич. А глупости будешь пороть - ссядемся. Уяснил?
- Ладно, - я кивнул. - Ты посидишь еще? - Минут десять, не больше.
- Почему так спешишь?
- А как раз Марья Васильевна моя вещички собрала, сидит теперь скучает. Надо же и с ней напоследок посидеть.
- Понимаешь, ко мне одна девка придет. Просила, чтоб я с тобой познакомил.
"Дед" улыбнулся.
- Что-то давно они насчет этого не просят.
- Ну, не просила, я сам хочу. Подождешь?
Я пошел в вестибюль. Гардеробщик уже и двери заложил жердиной, а сам в окошко смотрел на улицу.
- Не подошли. Напрасно беспокоитесь, я не ошибусь.
Я ему хотел дать трешку.
- Вот это лишнее. Я ту еще не отработал. Пожалте в залу.
Те чудаки на эстраде уже качались в тумане, а все старались - как будто их кто-то слушал. Гомон стоял, как на базаре. "Дед" уже расплачивался с официанткой, вручил ей "Арарат" и туда показал, на граковский столик. Она покивала, однако не понесла, спрятала в шкафчик.
- Опаздывает? спросил "дед". - Марафет наводит. У них это долго.
- Нет, я повалился на стул. - Вообще не придет.
- Почему знаешь?
- Потому что... сука.
- Ну, ты совсем хорош! Может, ей со мной знакомиться расхотелось. "Дед" поглядел на часы. - На воздух со мной не выйдешь?
- Посижу еще. - Жутко мне стыдно было перед "дедом": зачем я ее так назвал? - Дождусь все-таки. Ничего, я в порядке. Правду говорю, в порядке.
- Да не ругайся с ней, обещаешь?
Я обещал. Мы допили - за тех, кто в море, - "дед" застегнул китель, поднялся, аккуратно задвинул стул.
- Завтра на причал приходи, попрощаемся.
Я ему пожал руку, обеими своими, как будто навсегда мы прощались, и смотрел, как он идет к выходу. "Дед" был тяжелый, а между столами тесно, но он никого не задел. Потом я повернулся и сидел как очумелый, глядел в тот угол, на Гракова, ему в затылок. Ладно, думаю, ты у меня попомнишь. Я не человек буду, если ты у меня не попомнишь.
Я услышал: официантка убирает посуду.
- Принеси, - говорю, - еще полтораста.
- Ничего тебе больше не принесу.
- Думаешь, без денег сижу? Могу показать. - Я расстегнул молнию на куртке и нащупал пачку. - Видишь? Я в море уродуюсь, поняла. И все вы у меня в ногах должны валяться!
- Поваляюсь, а не принесу. Больше тебе не велено.
- Кто не велел?
- А с кем ты тут сидел. Забыл уже. Напиток могу принести, "Освежающий".
- Неси во-он тому борову. Видишь, лысина светится.
- Дурачок ты, - говорит. - Ты тише. Зачем тебе пятнадцать суток сидеть?
Взяла мою руку с деньгами, сунула мне же за пазуху, в карман. Тут крепких баб держат, в "Арктике". И не зря -драться же с ними не станешь, а выставить, если надо, выставят.
Потом вся зала как-то повернулась - с люстрами, с дымом, с музыкой, - и я уже с бичами сидел, попивал из чьего-то стакана. Все бы хорошо, да эта дура трехручьевская перманент свой щипала и бровки супила - с таким это ко мне презрением, меня зло разобрало.
- Чего ты все щиплешься? - спрашиваю. - Гляди, облысеешь. И так они у тебя, поди, на трех бигудях помещаются.
- Фу, - говорит, - до чего я пьяных не выношу!
- Милочка, оно же и лучше, что я пьяный. Буду я трезвый - ты же у меня за Софи Лорен не сойдешь. А так - пожалуйста.
Что-то не допоняла она, но плечьми передернула.
- Какая я тебе "милочка"!
- Милочка у него - другая, - Клавка ей говорит. Как раз она против меня сидела, обмахивалась платочком, улыбалась во все лицо. - Вот он по ней-то и страдает, а нам достается ни за что, ни про что. Вообще-то она ему верная, только сегодня чего-то подвела.
- Глупости, - говорю, - моя верная никогда не подведеет!
- Ты ж видела: он со старичками-то беседует, а нет-нет в вестибюль сбегает, посмотрит: может, все-таки сжалилась, пришлa.
- Вот-те на, со "старичками"! Да какой же он старичок? Ты ж не знаешь, что ему пережить пришлось... Он и сейчас твоего пучеглазого враз одним пальцем уложит, а в свое время одиннадцать миль проплыл - и не сдох, поняла? Знаешь, что такое - одиннадцать миль?
Клавка рукой махнула и засмеялась.
- Ну, пошли мили-шмили!
И я тоже стал смеяться. Не знаю почему. Ничего она таго не сказала смешного.
- А прогадал ты, рыженький, - говорит мне Клавка. - Меня пригласил, а сам в сторону. Удивляюсь, чем я тебе не угодила. Не хороша для тебя?
- Слишком, - говорю, - хороша.
- А хочется, чтоб у тебя такая была?
- Не-ет, - смеюсь, - от тебя лучше подальше. У меня таких экипаж был, с меня хватит.
Вовчикова трехручьевская фыркнула, а Клавка ничего, не обиделась.
- Ну, и напугали же его! - говорит. - Да ты меня рассмотрел хоть? Чем я такая страшная?
- Ты из мужиков черт-те что делаешь, не людей.
- Пока что твоя из тебя сделала. Взяла да не пришла! И правильно не пришла, с вами только так!
Вовчикова трехручьевская сморщилась, как будто лимон разжевала.
- Не тронь ты, - говорит, - его самолюбие. Видишь, в каком он состоянии.
И с такой это жалостью на меня уставилась, - ну, совсем я погибший во цвете лет. А глаза - как у мыши, близко-близко посаженные, меня даже замутило слегка. И тоска вдруг напала жуткая, волчья. Вот она, моя жизнь: с такими корешами сидеть, с такими девками. Слова живого от них не услышишь. "Самолюбие"! "Состояние"! Ах ты, инкассаторшa чертова. Нечуева, что ли, у ней фамилия?
- Нечуева, - говорю ей ласково, - не чуешь ты души моей переливы.
- Остроумно! - шипит. И откуда злости в ней столько, и на кого - ума не приложишь.
- Показал бы я тебе одну женщину - так ты же удавишься, оттого что такие бывают. Клавка опять рассмеялась.
- А ты бы сбегал за ней, привел. Мне ж тоже интересно. Одним бы глазом взглянуть, как ты с ней управляешься.
В вестибюле ко мне гардеробщик кинулся, я его оттолкнул шага на три, подергал дверь, а она ведь жердиной заложена, стал ее тащить и чувствую кто-то у меня на плечах повис.
- Отстань, гад однорукий!
