Максим Горький - В И Ленин
А для этого надо взять аппарат от буржуазии, надо привлечь к работе всех специалистов. Без буржуазных специалистов нельзя поднять производительной силы. Их надо окружить атмосферой товарищеского сотрудничества, рабочими комиссарами, коммунистами, поставить в такие условия, чтобы они не могли вырваться, но надо дать возможность работать им лучше, чем при капиталистах, ибо этот слой, воспитанный буржуазией, иначе работать не станет. Заставить работать из-под палки целый слой нельзя. Буржуазные специалисты привыкли к культурной работе, они двигали её в рамках буржуазного строя, то есть обогащали буржуазию огромными материальными предприятиями и в ничтожных дозах уделяли её для пролетариата. Но они всё-таки двигали культуру - в этом их профессия. Поскольку они видят, что рабочий класс не только ценит культуру, но и помогает проведению её в массах, они меняют свое отношение к нам. Тогда они будут порабощены морально, а не только политически устранены от буржуазии. Надо вовлечь их в наш аппарат, а для этого надо иногда и на жертвы идти. По отношению к специалистам мы не должны придерживаться системы мелких придирок. Мы должны дать им как можно более хорошие условия существования. Это будет лучшая политика. Если вчера мы говорили о легализации мелкобуржуазных партий, а сегодня арестовывали меньшевиков и левых эс-эров, то через эти колебания всё же идёт одна самая твёрдая линия: контрреволюцию отсекать, культурно-буржуазный аппарат использовать".
В этих прекрасных словах великого политика гораздо больше живого, реального смысла, чем во всех воплях мещанского, бессильного и, в сущности, лицемерного "гуманизма". К сожалению, многие из тех, кто должен был понять и оценить этот призыв к честному труду вместе с рабочим классом, - не поняли, не оценили призыва. Они предпочли вредительство из-за угла, предательство.
После отмены крепостного права многие из "дворовых людей", холопов по натуре, тоже оставались служить своим господам в тех же конюшнях, где, бывало, господа драли их.
Мне часто приходилось говорить с Лениным о жестокости революционной тактики и быта.
- Чего вы хотите? - удивлённо и гневно спрашивал он. - Возможна ли гуманность в такой небывало свирепой драке? Где тут место мягкосердечию и великодушию? Нас блокирует Европа, мы лишены ожидавшейся помощи европейского пролетариата, на нас, со всех сторон, медведем лезет контрреволюция, а мы - что же? Не должны, не в праве бороться, сопротивляться? Ну, извините, мы не дурачки. Мы знаем: то, чего мы хотим, никто не может сделать, кроме нас. Неужели вы допускаете, что, если б я был убеждён в противном, я сидел бы здесь?
- Какою мерой измеряете вы количество необходимых и лишних ударов в драке? - спросил он меня однажды после горячей беседы. На этот простой вопрос я мог ответить только лирически. Думаю, что иного ответа - нет.
Я очень часто одолевал его просьбами различного рода и порою чувствовал, что мои ходатайства о людях вызывают у Ленина жалость ко мне. Он спрашивал:
- Вам не кажется, что вы занимаетесь чепухой, пустяками?
Но я делал то, что считал необходимым, и косые, сердитые взгляды человека, который знал счёт врагов пролетариата, не отталкивали меня. Он сокрушённо качал головою и говорил:
- Компрометируете вы себя в глазах товарищей, рабочих.
А я указывал, что товарищи, рабочие, находясь "в состоянии запальчивости и раздражения", нередко слишком легко и "просто" относятся к свободе, к жизни ценных людей и что, на мой взгляд, это не только компрометирует честное, трудное дело революции излишней, порою и бессмысленной жестокостью, но объективно вредно для этого дела, ибо отталкивает от участия в нём немалое количество крупных сил.
- Гм-гм, - скептически ворчал Ленин и указывал мне на многочисленные факты измены интеллигенции рабочему делу.
- Между нами, - говорил он, - ведь многие изменяют, предательствуют не только из трусости, но из самолюбия, из боязни сконфузиться, из страха, как бы не пострадала возлюбленная теория в её столкновении с практикой. Мы этого не боимся. Теория, гипотеза для нас не есть нечто "священное", для нас это - рабочий инструмент.
И всё-таки я не помню случая, когда бы Ильич отказал в моей просьбе. Если же случалось, что они не исполнялись, это было не по его вине, а, вероятно, по силе тех "недостатков механизма", которыми всегда изобиловала неуклюжая машина русской государственности. Допустимо и чьё-то злое нежелание облегчить судьбу ценных людей, спасти их жизнь. Возможно и здесь "вредительство", враг циничен так же, как хитёр. Месть и злоба часто действуют по инерции. И, конечно, есть маленькие, психически нездоровые люди с болезненной жаждой наслаждаться страданиями ближних.
Однажды он, улыбаясь, показал мне телеграмму:
"0пять арестовали скажите чтобы выпустили".
Подписано: Иван Вольный.
- Я читал его книгу, - очень понравилась. Вот в нём я сразу по пяти словам чувствую человека, который понимает неизбежность ошибок и не сердится, не лезет на стену из-за личной обиды. А его арестуют, кажется, третий раз. Вы бы посоветовали ему уехать из деревни, а то ещё убьют. Его, видимо, не любят там. Посоветуйте. Телеграммой.
Нередко меня очень удивляла готовность Ленина помочь людям, которых он считал своими врагами, и не только готовность, а и забота о будущем их. Так, например, одному генералу, учёному, химику, угрожала смерть.
- Гм-гм, - сказал Ленин, внимательно выслушав мой рассказ. - Так, по-вашему, он не знал, что сыновья спрятали оружие в его лаборатории? Тут есть какая-то романтика. Но - надо, чтоб это разобрал Дзержинский, у него тонкое чутьё на правду.
Через несколько дней он говорил мне по телефону в Петроград:
- А генерала вашего - выпустим, - кажется, уже и выпустили. Он что хочет делать?
- Гомоэмульсию...
- Да, да - карболку какую-то! Ну вот, пусть варит карболку. Вы скажите мне, чего ему надо..
И для того, чтоб скрыть стыдливую радость спасения человека, Ленин прикрывал радость иронией.
Через несколько дней он снова спрашивал:
- А как - генерал? Устроился?
В 19 году в петербургские кухни являлась женщина, очень красивая, и строго требовала:
- Я княгиня Ч., дайте мне кость для моих собак!
Рассказывали, что она, не стерпев унижения и голода, решила утопиться в Неве, но будто бы четыре собаки её, почуяв недобрый замысел хозяйки, побежали за нею и своим воем, волнением заставили её отказаться от самоубийства.
Я рассказал Ленину эту легенду. Поглядывая на меня искоса, снизу вверх, он всё прищуривал глаза и наконец, совсем закрыв их, сказал угрюмо:
- Если это и выдумано, то выдумано неплохо. Шуточка революции.
Помолчал. Встал и, перебирая бумаги на столе, сказал задумчиво:
- Да, этим людям туго пришлось, история - мамаша суровая и в деле возмездия ничем не стесняется. Что ж говорить? Этим людям плохо. Умные из них, конечно, понимают, что вырваны с корнем и снова к земле не прирастут. А трансплантация, пересадка в Европу, умных не удовлетворит. Не вживутся они там, как думаете?
- Думаю - не вживутся.
- Значит - или пойдут с нами, или же снова будут хлопотать об интервенции.
Я спросил: кажется мне это, или действительно он жалеет людей?
- Умных - жалею. Умников мало у нас. Мы - народ по преимуществу талантливый, но ленивого ума.
И, вспомнив некоторых товарищей, которые изжили классовую зоопсихологию, работают с "большевиками", он удивительно ласково заговорил о них.
Человек изумительно сильной воли, Ленин в высшей степени обладал качествами, свойственными лучшей революционной интеллигенции, самоограничением, часто восходящим до самоистязания, самоуродования, до рахметовских гвоздей, отрицания искусства, до логики одного из героев Л.Андреева:
"Люди живут плохо - значит, я тоже должен плохо жить".
В тяжёлом, голодном 19 году Ленин стыдился есть продукты, которые присылали ему товарищи, солдаты и крестьяне из провинции. Когда в его неуютную квартиру приносили посылки, он морщился, конфузился и спешил раздать муку, сахар, масло больным или ослабевшим от недоедания товарищам. Приглашая меня обедать к себе, он сказал:
- Копчёной рыбой угощу - прислали из Астрахани.
И, нахмурив сократовский лоб, скосив в сторону всевидящие глаза, добавил:
- Присылают, точно барину! Как от этого отвадишь? Отказаться, не принять - обидишь. А кругом все голодают.
Неприхотливый, чуждый привычки к вину, табаку занятый с утра до вечера сложной, тяжёлой работой, он совершенно не умел заботиться о себе, но зорко следил за жизнью товарищей. Сидит за столом у себя в кабинете, быстро пишет и говорит, не отрывая пера от бумаги:
- Здравствуйте, как здоровье? Я сейчас кончу. Тут один товарищ, в провинции, скучает, видимо - устал. Надо поддержать. Настроение - не малая вещь!
Как-то в Москве прихожу к нему, спрашивает:
- Обедали?
- Да.
- Не сочиняете?