Аркадий Аверченко - Чудеса в решете

Строки гласили:

"Какъ быстро мѣняется въ наше время всесильная царица-мода! Только три мѣсяца тому назадъ мы сообщали, что устанавливается прочная мода на худыхъ женщинъ — и что же! Только три мѣсяца продержалась эта мода и канула въ вѣчность, уступивъ дорогу побѣдоносному шествію женщинъ рубенсовскаго типа, съ широкими мощными бедрами, круглыми плечами и полными круглыми руками. Ave, modes et robes для полныхъ женщинъ!!"

— Все погибло? — простоналъ графъ. — Я отказалъ отъ дому рубенсовской баронессѣ и тиціановской княгинѣ, a онѣ были бы украшеніемъ моего дома. Я извелъ жену, свелъ на нѣтъ ея прекрасное пышное тѣло… Увы, мнѣ! Поправить все? Но какъ? До сезона осталось 2 недѣли… Что скажутъ?!

Мужественной рукой вынулъ онъ изъ роскошнаго футляра остро-отточенную бритву…

Чье это хрипѣнье тамъ слышится? Чья алая кровь каплетъ на дорогой персидскій коверъ? Чьи ослабѣвшія руки судорожно хватаются за ножку кресла?

Графское это хрипѣнье, графская кровь, графскія руки… И не даромъ поэтъ писалъ: "Погибъ поэтъ, невольникъ чести"… Спи спокойно!

На похоронахъ платье графини Бырдиной было отдѣлано чернымъ валаньсеномъ, a сама она была отдѣлана на обѣ корки свѣтскими знакомыми за то, что погубила мужа, и за то, что не модная.

Кладбище мирно дремлетъ… Тихо качаютъ ивы надъ могилой своими печальными верхушками:

— Дуракъ ты, молъ, дуракъ!..

ОТЧАЯННЫЙ ЧЕЛОВѢКЪ

…Поѣздъ тронулся.

Мы помѣстились трое въ рядъ на мягкомъ вагонномъ диванѣ: я у окна, мой пріятель Незапяткинъ по-срединѣ, а по правую его руку — какой-то неизвѣстный намъ человѣкъ, съ быстрыми черными глазами, потонувшими въ темно-синихъ впадинахъ.

Одѣтъ онъ былъ въ черный сюртукъ, a на шеѣ было намотано такой неимовѣрной длины кашне, что шея, голова и плечи напоминали гигантскую катушку нитокъ.

Едва поѣздъ тронулся, какъ я вынулъ изъ кармана журналъ и, примостившись поближе къ окну, погрузился въ чтеніе.

— Какъ мы мало заботимся о своемъ здоровьѣ, — замѣтилъ вдругъ незнакомецъ, обернувшись ко мнѣ съ самымъ привѣтливымъ видомъ.

— А что?

— Да вотъ, напримѣръ, вы читаете… Знаете-ли вы, что чтеніе въ вагонѣ поѣзда, находящагося въ движеніи — гибель для глазъ.

— Ну, ужъ и гибель!

— Вотъ, вотъ! всѣ вы, господа, такъ разсуждаете… Мнѣ говорилъ одинъ нѣмецкій ученый профессоръ, что чтеніе въ вагонѣ — это ядъ для человѣческаго глаза. Лучше, говорилъ онъ, сразу взять и выжечь свои глаза кислотой, чѣмъ губить ихъ въ нѣсколько пріемовъ. Ужасъ!

— Да въ чемъ же тутъ вредъ?

— А какъ же. Какъ вамъ извѣстно, хрусталикъ глаза состоитъ изъ свѣтлой безцвѣтной жидкости, находящейся въ особомъ резервуарѣ. И вотъ если вы напрягаете хрусталикъ, то находящаяся въ немъ жидкость въ связи съ колебательными движеніями вагона начинаетъ постепенно высыхать… А въ связи съ этимъ высыханіемъ начинаетъ съеживаться и коробиться резервуаръ; яблоко глаза дѣлается не круглымъ, упругимъ и плотнымъ, какъ теперь, a вялымъ и мягкимъ, будто бурдюкъ, изъ котораго вылили вино. И вотъ однажды утромъ вы просыпаетесь и — простите за дешевый каламбуръ — вдругъ видите, что ничего не видите. Вотъ вы сейчасъ, напримѣръ, ощущаете нѣкоторую сухость въ глазу?

— Да… Какъ будто… Немножко.

— Ну, вотъ!.. Начинается… Извольте видѣть.

Онъ замолчалъ. Я быстро перелисталъ журналъ, сразу увидѣлъ, что чтеніе тамъ было неинтересное и, поэтому, свернувъ его въ трубку, положилъ на верхнюю полочку.

— Разрѣшите мнѣ посмотрѣть вашъ журналъ, — попросилъ незнакомецъ.

— Пожалуйста! Только почему вы-то будете портить себѣ глаза?

— Ахъ, я въ этомъ отношеніи совершеннѣйшій безумецъ. Такъ разстраивать себѣ здоровье, какъ я — можетъ только самоубійца. Однажды мнѣ дали кокаинъ и что-же! Я сталъ его глотать чуть не чайными ложками. Въ Самарѣ я купался прошлымъ лѣтомъ въ проруби, a въ Петроградѣ мнѣ случалось пользоваться папиросами, вынутыми изъ кармана умершаго чумного.

Незапяткинъ всплеснулъ руками.

— Господи, какой ужасъ! Кровь холодѣетъ.

— Еще-бы. Конечно, есть опасности явныя и есть тайныя. Вотъ, напримѣръ, вы сидите у окна. Знаете-ли вы что сквозь невидимый простымъ глазомъ щели въ рамѣ все время тянетъ тоненькій, какъ комариное жало сквознякъ, который, какъ стальная иголочка, впивается въ легкія. Легочные пузырьки, охлаждаясь, лопаются, появляются сгустки, кровохарканье и…

— Что-жъ дѣлать, — съ блѣдной неискусно сдѣланной улыбкой возразилъ я. — Кому-нибудь, все равно, приходится сидѣть у окна.

— Да давайте я сяду, — простымъ тономъ, какимъ вообще говорятся геройскія вещи, — сказалъ незнакомецъ.

— Однако, ваши легкія…

— Э! Мнѣ-ли жалѣть ихъ… Однажды въ Константинополѣ я два дня пробродилъ во время жестокихъ морозовъ въ одномъ пиджачкѣ. Въ Астрахани познакомился съ однимъ заклинателемъ змѣй… Ну-да чего тамъ говорить! Идите на мое мѣсто.

Мы пересѣли.

— Ну, знаете, — покачивая головой въ тактъ движенію вагона и обращаясь къ незнакомцу, замѣтилъ Незапяткинъ. — Онъ мой пріятель, я знаю его съ дѣтства, люблю его, но и я бы не сталъ такъ рисковать своей шкурой за другого.

— Э! Стоитъ-ли говорить объ этомъ, — махнулъ рукой незнакомецъ.

Подсѣлъ поближе къ окну, развернулъ мой журналъ и погрузился въ чтеніе.

Ѣзда въ вагонѣ безъ чтенія — очень скучная штука, Незнакомецъ читалъ, a мы съ Незапяткинымъ клевали носомъ, изрѣдка перебрасываясь лѣнивыми отрывочными фразами.

— Когда будемъ въ Тифлисѣ?

— Э! Еще не скоро.

— Время-то какъ тянется.

— Да ужъ.

— Душно въ вагонѣ.

— Да.

— Всюду зима, a тутъ весна.

— Это вѣрно.

— Смотри, какія деревья.

— Да. Большія.

Дочитавъ журналъ, незнакомецъ вернулъ его мнѣ, зѣвнулъ и сладко потянулся.

— Эхъ, поспать бы теперь!..

Онъ посмотрѣлъ на Незапяткина и сказалъ:

— Это самая подлая дорога въ Россіи.

— Почему?

— Почти каждый день столкновенія поѣздовъ.

— Что вы говорите! Почему-же въ газетахъ не пишутъ?

— Скрываютъ. Вы сами понимаете… Гмъ! Да. Сколько жертвъ!

— Жуткая вещь! — замѣтилъ Незапяткинъ, съ тревогой поглядывая на меня.

— А еще-бы!

— Самое скверное то, — сказалъ незнакомецъ, — что вагоны понастроены этакими закоулочками. Вотъ такъ, какъ мы сидимъ, — случись столкновеніе — пиши пропало!

— Почему?

— А какъ же! Смотрите: наши колѣнки почти упираются въ стѣнку вагона. Представьте себѣ, на насъ налетѣлъ поѣздъ! Сейчасъ-же стѣна сосѣдняго вагона хлопаетъ по нашей стѣнѣ, a наша стѣна по нашимъ собственнымъ колѣнямъ. Давленіе въ нѣсколько сотъ атмосферъ.

— А что-же… случится? — тихо спросилъ Незапяткинъ, поглядывая на стѣнку вагона широко открытыми глазами.

— Какъ, что? Ноги ваши отъ удара моментально вонзаются въ вашъ животъ, выдавливаютъ оттуда печень, кишки, и вы складываетесь, какъ подзорная труба. Да-съ, знаете… Непріятно почувствовать собственную берцовую кость въ томъ мѣстѣ, гдѣ опредѣлено природой быть только легкимъ и сердцу.

Мы, подавленные, молчали.

— Тазъ, конечно, вдребезги. Въ куски. И самое ужасное, что съ этого рода увѣчьями живутъ еще по три, четыре дня.

— Ну, a предположимъ, — спросилъ Незапяткинъ, — если пассажиръ въ моментъ столкновенія стоялъ въ корридорѣ? Опасность для него такая-же?

— Ничего подобнаго? Вы сами понимаете, что опасны не боковыя стѣнки, a передняя и задняя. Я зналъ въ Новоузенскѣ одного человѣка, который, единственный изъ сотни, остался живъ только потому, что бродилъ во время крушенія по корридору вагона. Семеновъ его фамилія. Электротехникъ.

Мы съ Незапяткинымъ молча поглядѣли другъ другу въ глаза и, безъ словъ, поняли одинъ другого.

Посидѣли для приличія еще минуты три, a потомъ я сказалъ:

— Совсѣмъ нога затекла. Пройтись, что-ли.

— И я, — вскочилъ Незапяткинъ. — Пойдемъ покуримъ.

Когда мы вышли въ корридоръ, Незапяткинъ сказалъ, подмигнувъ:

— А ловко я это насчетъ куренія ввернулъ. Такъ то просто — было неудобно выйти. Онъ могъ бы подумать: трусы, молъ. Испугались. Вѣрно?

— Конечно.

— А у него, однако, дьявольскіе нервы. Дѣйствительно, сознавать, что каждую минуту тебя можетъ исковеркать, зажать, какъ торговую книгу въ копировальномъ прессѣ — и въ то же время хладнокровно разсуждать объ этомъ.