Александр Вельтман - Повести и рассказы
– Какое прекрасное местоположение!
– Не худо, очень не худо.
Кукушка высунулась из часовых дверец, прокуковала час за полдень.
Гость встал с места.
– Второй уже час, а мне еще до обеда нужно проехать пятнадцать верст.
– Прощайте, прощайте, батюшка, рад знакомству!
Таким образом Эротида избавилась от второго жениха.
За третьим дело не стало. Приехала к бригадиру двоюродная сестра его – женщина, у которой повсюду есть делишки, везде заботы и хлопоты.
– Ну, братец, насилу притащилась к тебе! что за дорога!.. Берлин мой совсем расколыхался. Знаешь ли что? сядь-ка поближе… Эротида у тебя хоть под венец… Видал ты у меня… знаешь Игнатья Ивановича?
– Как не знать палатской крысы, которую женил бы я на кошке.
– Как ты злословишь людей, не знамши их в глаза! Это ни на что не похоже! Я, сударь, в доме моем бесчестных людей не принимаю!..
– Право?.. Ну, ну, не сердись, сестра. Я говорю по слухам, а пословица говорит: «не всякому слуху верь».
– То-то же, сударь… это честнейший человек!
– А что, он еще председателем?
– Председателем; да в какой любви и чести у генерал-губернатора! Сильная рука! далеко пойдет!
– Гм! Есть у меня дельцо… Помнишь тяжбу за чересполосную землю…
– Что ж, неужли выиграет у тебя эта голь-дворянин?
– Да, почти; а землицы-то жаль.
– Эх, братец, да я познакомлю тебя с Игнатием Ивановичем покороче. Да он все для меня сделает; уж твоему ли делу чета дело Рытвиных.
– Ну?
– Выиграли.
– Не знаю дела Рытвиных, а я владею землею не по праву; документы все у противника; как ни бейся, а придется еще и приплатить тыщаги две…
– Пустяки! И земля и деньги пойдут в приданое Эротиде. Недурно бы… а Эротиду пора выдавать замуж… А что, сестра, каков человек Игнатий Иванович?
– Партия хоть куда. Человек в ходу, не в летах, имеет состояньице.
– И честной души?
– Честнейший, благороднейший, в этом я тебе круглая порука.
– Помилуй, сестра, не сама ли ты поручилась, что он пособит мне ограбить бедного человека!
Старуха взбесилась, уехала.
Таким образом Эротида избавилась от третьего жениха.
IIIБригадир отстаивал дочь свою от нашествия женихов; сама же Эротида и не думала о женихах, потому что сперва должно иметь хотя теоретическое понятие о любви, а она была окружена со всех сторон прошедшим веком, который не любил говорить при девушках о том, чего им знать не надлежало.
Эротиде очень веселы казались муштры воинские и рассказы отцовские про походы и как в турецкую войну меркетентерам турки головы резали.
Она почти не скидала амазонского платья, которое состояло из пьеро мундирного покроя, палевого тафтяного жилета и пуховой шляпы, убранной лентами.
Сердце ее было свободно, душа чиста, ее небо ясно, поле жизни усеяно цветами, а в характере Эротиды было что-то неробкое, решительное.
Итак, Эротида не ведала любви; но наступает время, в которое оболочка кокоса разрывается с громом.
Одному взводу уланского полка назначены квартиры в селе бригадира. Взводный командир поручик Г…ъ, прекрасный собою молодой человек, отчаянная голова, вступая в село, знал уже от языков, кто таков помещик, в каком он духе, какова дочь его, который ей год, как его зовут, как ее зовут и пр. Как знаток военного искусства, он основательно изучил правила, что военному человеку должно иметь во всем предвидение, пользоваться малейшим случаем, иметь хороший глазомер, иметь решимость и что, вступая в страну, должно разведывать о образе мыслей жителей, о привычках… и т. п. На сером коне, который изогнул шею в кольцо, уставил хвост трубой, ехал он, подбоченясь, мимо окон бригадирского дома.
Все, что только было живо в доме, высыпало на двор, унизало собою окны; сам бригадир сел также у окна и любовался отважным, дебелым фрунтом улан; а Эротида загляделась на самого предводителя.
Проезжая мимо окон, поручик сделал вежливый поклон, приложил руку к киверу; из-под руки окинул быстрыми очами Эротиду.
Бригадир принял это за чинопочитание, а неробкая Эротида в первый раз чего-то испугалась, вспыхнула, отшатнулась немного от окна.
Поручик, не хуже искусного поселянина, с первого взгляда узнавал добрую, не паханную еще почву, на которой каждый взор, каждое слово взрастет и даст сторицею. Поручик знал приличия: он нигде не пропускал являться с истинным почтением к родителям и с совершенною преданностию к дочерям.
И вот явился он к бригадиру во всей форме, почтил его именем ваше превосходительство, спросил: какие угодно будет ему сделать распоряжения в отношении помещения и продовольствия взвода.
Бригадир не устоял от толиких учтивостей и такового уважения к его заслугам. Он усадил поручика и три часа сряду говорил убедительным языком о достоинстве прежней службы, как он храбрость, искусство и верность в различных акциях чрез знатные службы оказал и как он аккуратен был в обстоятельствах и околичностях службы, как исправен был в представлении начальству инвентариума, сиречь справной росписи об вверенном ему полку, амуниции и всяких чинов людей, как командовал в турецкую войну корволантом и т. д.
Терпеливо, очень терпеливо, как нельзя терпеливее слушает Г…ъ старика; а кому не нужны терпеливые слушатели?
Разговор продолжался о князе Таврическом. Современнику Екатерины, самовидцу чудес прошлого века, было о чем слово сказать; повесть длинная, бесконечная, в которой бригадир играл роли: капорала, каптенармуса, сержанта, вахмистра, прапорщика, капитана над вожами, капитан-поручика, секунд-майора и т. д.
Еще не был кончен рассказ, как вошел дворецкий, в сером французском кафтане до пят, и доложил, что «кушать, дескать, подали!»
Поручик знает приличия; встал, пристукнул шпора о шпору, прощается с хозяином; но бригадир удержал его обедать. Вышли в залу; явилась и Эротида. Бригадир не любил рекомендаций, но поручик пристукнул шпора о шпору, а Эротида присела, разрумянилась.
Бригадир уселся на своем обычном месте, в голове стола, по правую сторону посадил гостя, по левую села Эротида; прочие приборы были заняты домашними безгласными существами.
Бригадир продолжал свой рассказ, поручик внимательно слушал; но его взоры…
О, глаза ужасная вещь! особенно когда они, выходя из пределов своей обязанности – смотреть и видеть, вздумают говорить. Краткость, ясность, убеждение, сила, мысль, душа… и кому ж говорят они? – сердцу, этому чувствительному, малодушному поклоннику очей, ланит, уст, персей… этому бедному заключенному в мрачных недрах, этому сердцу, которое и от радости и от печали готово разбить всю грудь, готово выпрыгнуть на подставленную ладонь каждого хитреца, каждой плутовки в два аршина и два вершка ростом, у которой взор острее солнечного луча!..
Сколько раз Эротида покушалась рассмотреть пристальнее поручика; поднимает взор, а поручик поймает его и отразит таким взглядом, что Эротида душевно сердится, зачем сидит она и против окон и против поручика; сердится она и на лицо свое, которое то и дело загорается так, что ничем не потушишь.
Но обед кончен, рассказ кончен, ратафию поднесли, кофе подали, из-за стола встали. Поручик прищелкнул шпора о шпору, отцу поклон, дочери взор, прощается.
– Прощайте, прощайте, г. поручик, милости просим и вперед! – говорит бригадир, надевая колпак, признак, что его высокородие, а в случае особенного уважения, его превосходительство, тотчас после обеда любит соснуть.
Но г. поручик знает приличие; без особенного приглашения он уже не является в дом; только служебная необходимость по нескольку раз в день заставляет его галопировать мимо бригадирских палат.
Эротида нашла себе работу подле окна; в ней родилась охота к женским рукодельям, что-то шьет она в тамбур, верно подарок своего рукоделья папиньке в день имянин.
Поручик проезжает, кланяется так ловко, мило. Эротиде ли быть неучтивой, не отвечать на поклон?
Наступает день имянин бригадира. Поручик приглашен к обеденному столу. Он является так почтительно, так умно поздравляет его превосходительство со днем ангела. Нельзя не поздравить и дочери: этого требует приличие.
Роброны и миниатюрные чепчики на самой вершине огромной прически, основанной на войлоках и укрепленной булавками в поларшина величины, опасны и для отважного волокиты; но Г…ъ находит удобный случай сказать несколько слов Эротиде.
Что говорил он ей, что отвечала она ему, трудно, невозможно повторить. В русском языке на словах соблазн чувств еще не существует; почти до самого всемирного выражения «я вас люблю» уста молчаливы, глупы и рады, рады, что за них говорят очи.
