Александр Яковлев - Повольники
Но во все времена Ниночка - Ниночка. Она чувствовала, как со всех сторон жадно смотрели на нее эти серые, эти с резкими лицами - смотрели откровенно, как кривились толстогубые большие рты в улыбках. Взгляды впивались остро в каждую частицу ее тела. И крик порой:
- Э-эх, малина!..
А подземное, звериное уже бьется в сердце, привычно трепетом проходит и брызжет в смехе, глядит в улыбке, в походке... Ниночка-Ниночка.
* * *
Но дорога направо, дорога налево, дорога вперед. В этой кутерьме воистину никто не знает, где он будет завтра.
Дума. Старинное здание. Те же двери, окна, полы, надписи, сторожа. Но не дума это - совет. И новых барышень в нем тьма.
- Товарищ Ефимова, вы занесли в книгу эту повестку?
- Занесла, товарищ Высоцкая.
- Товарищ Белоклюцкая, вы куда?..
Здесь уже, здесь Ниночка. Шашки передвинулись. Служит, пишет что-то. Никому не нужное, в ненужных книгах. Ниночка, писавшая до этого только любовные записочки, да прежде задачи в тетрадках.
В этой массе новых служащих она, как канарейка среди воробьев, потому что у Ниночки было одно великое достоинство: она умела прекрасно со вкусом одеться и причесаться к лицу.
И всяк, кто войдет в совет, всяк глазами зирк на канарейку. Это же закон - к хорошему тянуться. Комиссары ли там, солдаты царапают взглядами Ниночку, воровскими, острыми...
И месяца не прошло, еще раз передвинулись шашки - Ниночка стала секретарем, знаете ли, секретарем у самого Бокова, о котором и в совете, и в городе, и в уезде говорили со странным смешанным чувством ненависти и страха.
* * *
День. Товарищ Боков - за большим резным столом, где прежде городской голова. Товарищ Белоклюцкая - сбоку, за столом маленьким. На лице - деловитость и важность. Боков толстыми негнущимися пальцами перебирает ворох бумаг.
- А это вот что?
Ниночка словно пружина.
- Это просят сообщить.
- А это?
- Это нам сообщают...
Все об'яснит точно и понятно, повернется и пойдет к своему столику, а Боков воровским взглядом поверх вороха бумаг - трах! - так и пронизает Ниночку всю, всю...
В голове разом кавардак.
И через минуту опять.
- А здесь про что?
Ниночка к его столу.
От нее духами. Ноздри у Бокова ходенем ходят. Вот бы всю втянул ее...
Угрюмым взглядом он подолгу смотрел на нее, откровенно смотрел, как двигались ее круглые плечи, вздрагивала грудь, и вздыхал, и пыхтел, как запаленная лошадь, и лицо становилось шафранным...
* * *
Время было темное, полным-полно было тревоги кругом.
Горели восставшие села и деревни.
Боков ураганом носился по уезду, - там, здесь, везде.
Как острая игла в кисель, врезывался он в эту бунтующую, безалаберную, нестройную жизнь. С ним были люди, для которых было ясно все.
- Вот как надо, Боков.
И Боков делал быстро и решительно, потому что он был на самом деле человек храбрый и решительный. Прадедова кровь, старая повольная бурлила.
В город он возвращался победителем, будто уставший, как гончая собака после охоты, но готовый хоть сейчас в новый поход.
- А, контреволюция? Я-а им... Вот они у меня где.
И показывал широкую, будто доска, ладонь, и сгибал ее в кулак, похожий на арбуз.
А Ниночка - хи-хи-хи да ха-ха-ха, серебряным колокольчиком рассыпается.
- Ах, какой вы храбрый, Герасим Максимович!
Боков рад похвале.
А вокруг него закружились разные люди - ловкие да юркие - советники.
- Товарищ Боков, как вы думаете, не надо ли этого сделать?
Боков пыхтел минуту, морщил свой недумающий лоб и брякал:
- Обязательно. В двадцать четыре часа.
Что ж, у него - живо. Революция - все на парах, одним махом, в двадцать четыре часа.
Ниночка теперь - правая рука у него.
- А ну, прочтите, что вот здесь.
Ниночка читала. Боков на нее этак искоса - на ее тонкие руки, на вздрагивающую грудь, на... на... вообще так глазами и шпынял.
- Подписывать?
- Непременно.
И Боков подписывал:
- Г. Бокав.
Каракульками. Пыхтя. И губами помогал, подписывая.
Неделька прошла, другая, третья... В уезде тихо, в городе - тихо.
- А-а, поняли?..
Так-то.
Прежде вот от утра до вечера бумаги, бумаги, бумаги. Строгость во всем. Теперь нет. Ловкие советники пооткрыли отделы, все дело себе забрали. По реквизициям ли там, по контролю, по уплотнению... К Бокову только особо важные. И еще - по знакомству.
Раз пришла баба. Без бумаги. Ниночка ей:
- Изложите просьбу письменно.
А та:
- Неграмотна я. Да мне бы просто Гарасеньку повидать.
Ниночка сказала Бокову.
- Впустить.
Зашла баба в кабинет (теперь уже не в думе заседал, а в особняке купца Плигина), оглянулась на темные резные столы, этажерки, поискала глазами икону, не нашла и перекрестилась на гардину крайнего окна.
- Еще здрасте.
- Что надо?
- Аль не узнал, Герасим? Ведь это я, Варвара Губарева.
Боков осклабился.
- А-а, тетка Варвара; ты зачем же?
- Да вот говорят, будто ты все могешь. Леску бы мне на баньку ссудил. Все равно, лес-то вот со складов все зря тащут.
- У, это можно. Для тебя, тетка Варвара? Все можно.
И после этого попер свой народ к Бокову... Только вот мать... не приходила мать-то... Заговорят с ней соседи, Варвара та же:
- Вот он, Герасим-то какой. Вот банька-то - из его лесу.
А Митревна угрюмо:
- А ты молчи-ка, девага. Я про него и слышать не хочу. Бусурман.
- Да ты гляди...
- Нет, нет, не хочу.
Вот ведь - радоваться бы, что сын - герой, так она не-ет.
* * *
Будни. У ворот плигинского дома часовой с красной лентой на рукаве. Другой на углу, третий в саду, что по яру сбегает до самой Волги. Они всегда маячат - часовые - и оттого дом глядит жутко, как тюрьма или крепость. Но идут люди, хоть и мало, идут в дом, всяк за своим, скрываются в белых каменных воротах, кружатся. И в городе, и в уезде клянут Бокова, а в дому уже бродят улыбистые, угодливые люди, спрашивают почтительно:
- Принимает ли товарищ Боков?
И много их закружилось здесь.
Ходит по комнатам благообразный, волосатый с полупьяными наглыми глазами - Лунев, адвокат, тот самый, что защищал на суде Павла Бокова.
Этот знает и жизнь, и пути к людскому сердцу...
А за столом в зале, со странной надписью на дверях: "политотдел", сидит чернявый, суетливый, с очень серьезным лицом, деловитый такой - товарищ Любович. Это - чужой, не белоярский.
И в других комнатах: в пятой, десятой, пятнадцатой - велик-превелик купеческий дом, - в каждой люди: кто войдет, увидят деловитость, а дела-то нет - зевают, слушают, лущат семячки; ждут четырех часов, чтобы поскорее домой.
Только Ниночка - она вся деловитость. Каблучки тук-тук-тук. Платье на ней из креп-де-шина, все в волнах, черное, ярко оттеняет белизну шеи и рук.
Тяжелые Гараськины глаза, как магнитная стрелка - все на Ниночку, все на Ниночку. А Лунев жулик, - знает, чем раки дышат, - Ниночка за дверь он к Бокову:
- Хороша девица?
Улыбка блудливая.
- Целовал бы такую девку, целовал, да укусил бы напоследок, - брякнул Боков и рассмеялся скрипуче, с хрипотцой.
- Да дело-то за чем стало? Удивляюсь я.
- Чему?
- Раз, два и готово. Или вы женщин стали бояться?
Герасим лицом сунулся в бумаги. А Лунев на него с улыбкой так, из уголка, с дивана.
- У-ди-вля-юсь вам.
И замолчал.
И раз так, и два. Скажет вот такое, что у Герасима все печенки вздрогнут, и весь он, как струна станет. А Лунев только посмеивается в гладкую шелковую бороду.
А Боков за дверь, он Ниночке:
- Ну, знаете, убили вы бобра.
Глаза сделает Ниночка большие, а сама ведь знает, куда тянет адвокат.
Бокова-то. Обезумел он от вас. "Целовал бы ее, говорит, целовал, да на руках бы понес".
Ниночка - колокольчиком...
Как никого в кабинете, так и надо ей непременно отнести бумаги Бокову.
- Подпишите.
И одну за другой выкладывает. Низко нагнется, плечом заденет Гараськино плечо, волосами его ухо щекочет. Боков покраснеет, запыхтит, пот бисером на кончике носа выступит, ноздри, как меха. Вот бы, вот так и проглотил бы Ниночку со всеми ее бумагами... А та смотрит ему в глаза пристально, будто зовет, смеется глухо, в нос...
Кружилась голова у Бокова, а вот нет, смущается чем-то.
Лунев, конечно, все прознал. Ходит, улыбается, говорит:
- Не робейте.
Раз Ниночка с бумагами.
А Боков про себя:
- Э, была не была!..
Она к нему - плечо в плечо, волосы к щеке - самые, самые кончики, два волосика, три...
Боков как клещами ее охватил, будто в озеро вниз головою кинулся, красноватые большие руки на черном платье резкими пятнами...
- Ах, что вы, что вы, - встрепенулась Ниночка, - не надо...
- Все отдам. Все! Моя!..
И два дня после этого посетителям один ответ:
- Председатель болен...
- А секретарь?
- Тоже болен...
А когда посетители уходили, все хихикали, все, во всем плигинском доме.
* * *
Через три дня Боков и Ниночка при-ни-ма-ли. У Ниночки под глазами широкие - в палец - синие круги, она зябко куталась в шубку, позевывала устало, и локоны над висками, всегда завитые задорным штопором, теперь развились и висели печально, как паруса без ветра.
