Странница. Ранние всходы. Рождение дня. Закуток - Сидони-Габриель Колетт

Венка, не говоря ни слова, похожая на маленькую индианку, снова принялась за работу, а Филипп, убаюкиваемый плеском волн, далеким полуденным звоном колокола, тихим пением Лизетты, закрыл глаза. На него опустился тихий и быстрый сон послеполуденной сиесты, нарушаемый малейшим шумом, и вместе с тем этот шум упорно вызывал одно и то же сновидение: он был Фил, лежащий после трапезы, устроенной детьми, на белом берегу, очень древний и нелюдимый, всего лишенный и одновременно необычайно довольный, потому что обладал женщиной…

Громкий крик заставил его приподнять веки: у моря, с которого из-за сияния дня и вертикального света сошли все краски, сидела Венка и, склонившись над Лизеттой, вынимала занозу из царапины на ее доверчиво протянутой к ней руке… Это видение не спугнуло сна Филиппа, он снова закрыл глаза: «Ребенок… Правильно, у нас есть ребенок…»

Его грезы, навеянные мужественностью, где любовь, опережая возраст любви, сама устремлялась к своему великодушному, простому финалу, к одиночеству, чьим повелителем он был. Он миновал грот, — провисший гамак из тонкой ткани, вместилище обнаженной формы, красноватый огонь, бившийся где-то на уровне земли, — вдруг потерял способность угадывать и лететь, перевернулся и коснулся мягкого дна самого глубокого покоя.

VII

— Просто невероятно, как быстро становятся короткими дни!

— Почему невероятно? Вы говорите об этом каждый год в одно и то же время. Если кто и изменит что-нибудь в положении светил, это будете не вы, Марта.

— А кто говорит о положении светил? Я не требую от них ничего, от этих светил; пусть и они мне ответят тем же.

— Неспособность женщин усваивать некоторые знания весьма любопытна. Вот, например, этой я двадцать раз объяснял, как происходят приливы, и от нее все — как от стенки горох!

— Огюст, хоть вы мне и зять, я не собираюсь слушать вас больше других…

— Бог ты мой! Меня теперь не удивляет, что вы не замужем, Марта. Жена, будь добра, подай мне пепельницу.

— А куда будет стряхивать пепел со своей трубки Одбер?

— Не беспокойтесь, мадам Ферре, дети разбросали эти раковины по всем столам.

— Все по вашей вине, Одбер. В тот день, когда вы им сказали: «раковины — это красиво, из них получатся великолепные пепельницы», вы превратили их шатанье по горам в миссию доверия. Не так ли, Фил?

— Да, мосье Ферре.

— Именно ради этой миссии, Ферре, ваша дочь оставила свое первое коммерческое предприятие.

— А знаете, что придумала Венка? Она договорилась с первым торговцем птиц и корма для них Карбонье, что будет поставлять ему кости, об которые чижи оттачивают клюв в клетке. Венка, я правду говорю?

— Да, мосье Одбер.

— Эта шельмовка больше смыслит в делах, чем вы о ней думаете. Я ругаю себя, что когда-то…

— О! Огюст, ты опять за свое!

— Да, за свое, потому что прав. Эту девочку ты хочешь удержать дома. Что ж, ладно. А какую пищу можешь ты ей предложить, чтобы она росла активной и физически, и нравственно?

— Ту же, что и себе. Я полагаю, ты не часто видишь меня без дела? И потом, я выдам ее замуж. Поставить точку, это самое главное.

— Моя сестра придерживается прежних традиций.

— Если кто на это и жалуется, то не мужья.

— Хорошо сказано, мадам Ферре. Будущее девочки… Я знаю, что пока ничто не торопит вас. Пятнадцать лет… У Венка еще есть время, чтобы определить свое призвание. Слышишь, Венка? Обвиняемая, что вы имеете сказать в свое оправдание?

— Ничего, мосье Одбер.

— «Ничего, мосье Одбер!» Вы только послушайте ее! Наши дети просто плюют на нас, Ферре! Они сейчас совершенно спокойны!

— Они вели бездумную жизнь.

— У Венка на штанах весь зад, извините за выражение, протерся.

— Марта!

— Что «Марта»? Уж и про штаны нельзя сказать? Мы ведь не в Англии!

— В присутствии молодого человека!

— Это не молодой человек, это Фил. Что ты там рисуешь, старик?

— Турбину, мосье Ферре.

— Мои поздравления будущему инженеру!.. Одбер, вы видели луну над Грузном? Я вот уже пятнадцать лет вижу, как поднимается в августовские вечера луна над морем, и не устаю восхищаться. А ведь пятнадцать лет назад Груэн был пустынен, здесь гулял лишь ветер, разнося по округе семена…

— Вы рассказываете об этом, словно вы турист, Ферре! Пятнадцать лет назад я искал пристанище на берегу, где можно было бы проесть мои первые шесть сотен сэкономленных франков…

— Уже пятнадцать лет! И впрямь у Филиппа была надежная опора… Жена, погляди, какая луна, я хочу тебя спросить, ты видела что-нибудь подобное за эти пятнадцать лет, такой цвет, а? Она… ей-богу, она зеленая, совершенно зеленая!

Филипп поднял на Венка испытующий взгляд. Он хотел пробудить в ее памяти воспоминание о том времени, когда она была невидима для всех и в то же время полна жизни… Впрочем, у него в памяти не сохранилось точного образа того времени, когда они вместе топтали этот белый песок их каникул: прежняя форма, — белый муслин и загорелая кожа, — растворилась. Но когда его сердце говорило: «Венка!», то это имя, не отделимое от его подружки, вызывало к жизни воспоминание о мелком песке, который грел коленки и, захваченный в ладошку, сыпался оттуда…

Голубые глаза Барвинка встретились с глазами Филиппа и бесстрастные, как и они, тотчас же отвернулись.

— Венка, тебе не пора спать?

— Не сейчас, мама, пожалуйста. Я хочу покончить вот с этой большой оборкой на купальном костюмчике Лизетты.

Она говорила тихим голосом, отбросив далеко от себя и Филиппа бледные, почти не существующие тени их близких. Нарисовав турбину, винт самолета, механизм молочного сепаратора, Фил нарисовал еще на лопасти большие, обведенные темными кругами глаза, которые видишь на оперении павлина, хрупкие лапки и усики. Потом вывел большое Вис помощью голубого карандаша придал ему форму глаза с длинными ресницами, напоминающего глаз Венка.

— Посмотри, Венка.

Она склонилась к рисунку, положила на бумагу свою руку дикарки, темную, как кора дерева, и улыбнулась:

— Глупости какие-то.

— Что он там еще натворил? — крикнул мосье Одбер.

Молодые люди с немного высокопарным и удивленным видом обернулись на крик.

— Ничего, папа, — сказал Филипп. — Так, глупости. Я пририсовал лапы к турбине, чтобы ей лучше работалось.

— Ах, я перекрещусь, когда он повзрослеет и станет благоразумным! Можно подумать, что ему не шестнадцать, а шесть лет!

Венка и Филипп вежливо улыбнулись,