Биарриц-сюита - Бронислава Бродская
Переводчица ждала их в холле, по его просьбе она подошла к рецепции и с довольным видом вручила ему пластырь. Борис положил его в карман, решив, что пока ничего с пальцем делать не надо. Через 20 минут они все уже выходили из автобуса, шли по коридорам в репетиционные комнаты за сценой. Борис был оживлен, разговорчив, напомнил, что ровно в десять начнется репетиция. Сначала – Увертюра, потом Ночь, затем они сами поиграют Равеля и придет Эмар и Дюме. Долго сидеть они сегодня не должны. Это будет не на пользу. Краем глаза он увидел, что ребята раскрывают футляры, подходят к роялям, настраивают свои инструменты, которые на сцене им все равно придется подтянуть до полной точности. Он зашел в свою раздевалку и раскрыл партируру. А что сейчас смотреть? Смотреть было уже не на что. Борис осознал, что он теперь меньше волнуется, чем вчера вечером. Они с солистами познакомились, сыгрались. Какие уж такие могут быть сюрпризы? Ну, будет мелкая лажа, та самая, едва заметная критикам и самим музыкантам, но незаметная публике. Но, вот именно "мелкая", ее, скорее всего, не избежать, не стоит портить себе настроение. Лишь бы "крупной" не было.
Борис выглянул из своей комнаты и крикнул Саше, чтобы он вел всех на сцену: пора настраиваться. У них был час без солистов, как раз поиграть Глинку и Мусоргского. Пусть Сашка поработает, самому Борису над качеством строя было трудиться не по рангу. Однако он тоже прошел в зал и сел на первый ряд, надо было послушать из зала, как получается. Саша начал настраиваться, но Борис все равно не мог оставить его в покое. А как оставишь? В неудовлетворительном строе всегда виноваты струнные, из-за них духовикам придется искусственно все поднимать. « Давай там, стройтесь по гобою, только "ля" не завышайте» – крикнул Борис. «Вот сам бы и сделал… сижу тут» – осудил он себя за вмешательство, но на месте он сидеть уже не мог: тело стало легким, пружинистым, Борис быстро взбежал по лесенке, уселся на высокий табурет, временно поставленный на пульт и раскрыл Увертюру. Его немецкая дирижерская палочка, фирмы Gewa, которую ему когда-то подарили на фестивале в Вене, должна принести сегодня удачу. Не в ней, разумеется, было дело: можно было бы дирижировать и карандашом, но эта легкая, белая, покрытая слоем лака палочка, была его талисманом.
Борис поднял руки, посмотрел на всех сразу: устремленные на него глаза, только ждущие его знака, напряженные позы. Едва заметный кивок и… музыка, сразу темповая, яркая, безо всякого постепенного, идущего к крещендо начала! Раз… и все карты на стол: четко, внятно, мощно, если угодно… по-русски. Так должно звучать, но что-то было не то:
-Стоп… еще раз от второго номера…» – Борис даже не понял, что происходит: какой-то вялый, дохлый звук, духовые звучат нестройно, вразнобой… разнобой, еле заметный, но явный. Начали слишком неуверенно. Что такое?
– Эй, вы что… духовая группа? Один играет, другой играет… А где единство? У нас тут оркестр, если вы не заметили. Вам, что, плевать? На сцене повисла мертвая тишина, на Бориса смотрели виноватые глаза: инструменты опущены, они бы и головы опустили, но… не смели. В таких случаях, самое неприятное было в том, что ребята не сразу понимали, что не так, и что он от них хочет.
– Вы все потеряли, а это стыдно! – Борис их сейчас всех ненавидел, а они, он это знал, – его.
– Ладно… еще раз, сначала!… Стоп… – ребята остановились, но не все, слышались одинокие затихающие звуки, такие неуместные, одинокие, жалкие.
– Не доигрывайте, когда я останавливаюсь, и не "пожалуйста", не ждите моего "пожалуйста", просто играйте. Топчите ноты… как в сарае играете. Еще раз… да, опять со второго номера. Мы еще никуда не ушли. Нет, это невозможно, ты Саша, что-нибудь с ними сделай… они тут у нас играют, как в Брянской филармонии… вы, что, глухие? Давайте-ка только вторую часть, струнные вступают… Стоп! Вы… да, да, вы – группа первых скрипок. Вы на балалайке играете, видимо. Где там диминуэндо? Так, так, хорошо… – ребята немного разошлись, и Борис постепенно чуть успокоился, замолчал, хотя и знал, что лицо его "разговаривает", все начало получаться. Бывает, просто они все силы бросили на Равеля, а… тут… подзабылось. Эх, рано пташечка запела:
– Стоп! Я больше не могу. Духовые, что вы там пищите? Я вам попищу! Я сказал, стоп, это непонятно? Не надо мне сейчас ничего объяснять. Это я тут вам сейчас простые вещи объясняю… к сожалению. Духовая группа, в основном молодые мужчины, напряженно сидели, уставившись на Бориса, остальная часть оркестра на них не смотрела, но и сделать для друзей никто ничего не мог. Была их очередь не понравиться "папуле". От нервного напряжения некоторые духовики наклонялись к коробочкам с мундштуками и пытались свой мундштук сменить на другой…
– Хватит уже плеваться… надоело. Оставьте в покое свои трубочки. Не поможет, если играть не можете.
– Maestro, voulez-vous jouer quoique ce soit… n"importe ! On nous a dit, qu"on n"a plus de répétition technique … Il faut qu"on calibre le son …
Борис услышал голос звукоинженера, он и его люди работали рядом, ставили звукоусиливающую аппаратуру, тянули какие-то провода, закрепляли микрофоны. Два других парня регулировали свет. Он должен быть предельно ярким, но не слепить в глаза. Техникам было все равно, что и как они играют, для них это была единственная техническая репетиция, когда надо было все поставить, как следует вывести, а главное успеть до обеда. «Что это я разбушевался? Сейчас вообще ничего не успеем. Придет Эмар с Дюме и будет сплошной Равель». Начали снова, прогнали еще два раза, Борис уже не прерывался. Ему было немного стыдно за свои "наезды", но в конце у него было ощущение, что ребята не так уж на него обиделись. Он, ведь, "по-делу". Свой тон, он, как всегда, не помнил, был слишком увлечен.
Пришли солисты
