Сто тысяч раз прощай - Дэвид Николс
Начало и конец, предвкушение и отчаяние – вот в чем соль этой истории, но читать про состояние влюбленности, а особенно юношеской влюбленности – это все равно что слушать чужую похвальбу о прыжке с парашютом или подробный пересказ необычного сна или разглядывать выцветший снимок эпохального спектакля, сделанный с большого расстояния. Чем напряженнее чужой опыт, тем менее мы склонны выслушивать его описание; конечно, мы рады, что чужая жизнь радикально переменилась после неких волнующих событий, но нельзя ли уже пойти дальше?
А значит, лучше всего будет принять как данность, что мы, оставаясь наедине, либо целовались, либо дурачились, и было это совершенно потрясающе, я даже удивлялся, почему взрослые не занимаются этим постоянно, ведь мы потом открываем здесь новые стороны всю оставшуюся жизнь. Примем как данность и то, что разговоры, которые велись во время кратких передышек, были более искренни, проницательны, свободны, веселы, остроумны, серьезны, содержательны, плавны и глубоки, чем любые другие, когда-либо звучавшие между людьми; это были не просто разговоры, а реальные разговоры. Примем как данность еще и то, что мы были самыми остроумными на всем белом свете, и я с гордостью вспоминаю, как от моей шутки Фран описалась, да-да – обмочила джинсы. Примем как данность, что между нами не было ничего половинчатого, ни страстей, ни тревог, ни желаний, ни страха. Примем как данность, что мы составляли друг для друга сборники и пылко обожали музыку друг друга (ну или в крайнем случае притворялись), что очень серьезно и молча слушали, как Ник Кейв и Скотт Уокер поют о нас, как Нико и Нина Симон пробуются на предмет песни, которая будет нашей и заставит нас плакать, и что манеры, которые прежде считались дурацкими или даже отталкивающими, – держаться за руки, страстно целоваться на людях, передавать жвачку изо рта в рот – оказались вовсе не тошнотворными. Примем как данность, что ни один из нас не хотел быть ни с кем другим, ни в каком другом месте, а время, проведенное нами по отдельности, считалось потерянным и что невозможно было представить себе обстоятельства, где все перечисленное расценивалось бы иначе. Кое-что из этого еще всплывет ниже, в объеме, не превышающем брошюрку, но это неизбежно. А бóльшая часть не будет даже упомянута, но и забыта тоже не будет.
Прежде всего мне требовалось увидеть ее вновь, и за сорок восемь часов, отделявших нас от следующей встречи, я повторно открыл для себя все ту же фантастическую сущность времени. Выходные тянулись, как на неведомой планете. «В минуте столько дней», говорит Джульетта, которой, как я впоследствии понял, достались лучшие, самые точные строки в пьесе. До сих пор удивляюсь: откуда Шекспиру было это знать?
Сорок восемь часов, сорок шесть, сорок четыре. Господи, можно подумать, меня сослали в Мантую. Чем заполнить тягучее движение времени?
Я понимал: отчасти это можно считать испытанием, и тренировал силу воли, не приближаясь к телефону и воздерживаясь от «случайной» поездки в ее деревню. Нескончаемыми жаркими и влажными ночами меня, лежавшего на нижней койке, до костей пронизывало опустошение; челюсть сводило от боли; я ворочался, чесался и ерзал – как от душевного томления, так и от совершенно отстойной, далеко не романтической похоти, какая живет в армейских казармах. «Агония» – это слово нередко встречается в рассказах о разлуке влюбленных, но оно как нельзя лучше описывает и мое состояние в часы субботней вечерней смены, когда я глазел через окно на территорию бензоколонки и моя любовная паранойя получала разрядку лишь после шокирующих и откровенных воспоминаний о тех ласках, которым мы предавались на безлюдных автобусных остановках и в зарослях кустарника по пути домой. Сорок два часа, тридцать шесть, двадцать четыре; не умея подобрать нужные слова, я непроизвольно повторял в уме: «Неситесь шибче, огненные кони…»
В воскресенье, поддавшись досадному приступу тоски, я решил нарисовать по памяти ее портрет. До той поры почти все нарисованные мною глаза свисали из пустых глазниц черепов и мои дилетантские изображения ее лица, хотя и не лишенные портретного сходства, несли на себе черты обобщенной, условно-гламурной красивости, которая точно не понравилась бы Фран: несоразмерно большие глаза, несоразмерно полные губы. Правдивее, командовал я себе, но мои попытки передать чувственность сводились к доморощенным эротическим картинкам, какие в местах лишения свободы можно обменять на сигареты. Лучше всего получился тот ее портрет, на котором она делает сальто под водой: носки оттянуты, черная, как нефть, ночная сорочка всплывает выше бедер и облепляет груди. Здесь я самозабвенно трудился над передачей черного и особенно гордился контуром твердого соска, вид сбоку, с единственной черной точкой, нанесенной моим капиллярным карандашом «Ротринг» 0,4 мм.
Четыре часа, три, два, один – и в понедельник она появилась ровно в девять – впервые приехала на велосипеде. В ней произошла какая-то перемена: она стала еще прелестней, чем мне помнилось, – неужели девичье лицо меняется от поцелуя? – и когда она бросила свой прекрасный старый гоночный велосипед с тонкой рамой поверх моего, меня пленил этот жест, фантастически провокационный.
– А, привет, – сказал я.
– Здравствуй, – ответила она с улыбкой.
Мы первым делом договорились держаться друг с другом холодно, однако еще до начала репетиций слушок все равно пополз.
– Как провели выходные? – полюбопытствовала Люси.
– Здорóво, сладкая парочка, – сказал Кит.
– А Бенволио-то у нас темная лошадка. – Майлз ущипнул меня над ключицей, когда мы шли в оранжерею.
– Как трогательно, когда два юных создания находят друг друга, – сказала Полли. – Ни один сезон без этого не обходится.
Даже Айвор с Алиной, похоже, все знали.
– Думаю, вас вместе ставить не надо! – заявил Айвор с двусмысленным смешком, когда мы разбивались на пары для репетиции бала в доме Капулетти – впервые в одной сцене была задействована вся труппа.
По замыслу Алины начать следовало с традиционного галантного танца – у парней руки на поясе, девушки поднимают вверх белые платочки, – который постепенно перерастает в современное безумие, и вдруг все участники застывают, акцентируя тот миг, когда Ромео и Джульетта наконец замечают друг друга. Кроме макарены и летки-енки, познаний в хореографии у меня не было, и оказалось,
