Савельев - Виктор Анатольевич Шендерович
— Людмила Леопольдовна, у вас было какое-то дело…
— Да, милый. У тебя ведь из Венслея уже есть что-то?
В сердце у меня тенькает.
— Есть, — говорю я неправду.
— Ну вот и славно.
По голосу ее, бодрому и чуть небрежному, догадываюсь: мне приготовлен подарок.
— Ты знаешь, где находится редакция «Мира и литературы»?
— Да, — говорю я чуть быстрее, чем следовало бы, и полминуты, проклиная себя, слушаю инструктаж.
— Людмила Леопольдовна… — Сгорая от стыда, я начинаю разыгрывать требовательность к себе. — Может, не Венслея — хотелось бы еще над ним посидеть…
Еще бы не хотелось — там только подстрочник и есть!
— Посидишь, Дима, — весело подбадривает Косицкая, — а Венслея все-таки принеси, у них сейчас как раз восемнадцатый век идет. Два-три стихотворения.
Два-три!
— Когда нужно принести? — кротко спрашиваю я.
— Вообще-то вчера, — смеется Косицкая. — Но можно до среды. И чем скорее, тем лучше.
— Ясно, — говорю. — Постараюсь. Спасибо вам.
Последнее, учитывая ситуацию, звучит трагикомически. Ну почему, остолоп эдакий, я не перезвонил ей сразу же? Была бы у меня почти неделя, а так — сегодняшний огрызок и три дня. Академический журнал! «Джон Венслей в переводах Дмитрия Скворешникова»!
Срочно расправляться с «поступью». Сейчас же!
Через минуту дозваниваюсь Пепельникову, и едва слышу его баритон, как верхним чутьем понимаю: все в порядке. Коротко и, насколько возможно, с достоинством сообщаю: текст готов, но сегодня передать уже не смогу, только завтра. Мой работодавец несколько обескураженно соглашается: только с самого утра, Димочка, и не опаздывай, пойду с твоей нетленкой по начальству, а в понедельник — уже на самый верх…
О том, что Пепельников имеет в виду под «самым верхом», лучше не задумываться: не мое собачье дело. А вот описание хлопот, предстоящих с моей нетленкой, мне определенно не нравится: уж не намекает ли он, что я кроме текста еще что-то ему должен? Ладно, мы ребята простые, намеков не понимаем. Нам бы припевчик накорябать — и с глаз долой, из сердца вон! Только откуда ж его взять, припевчик?
И тут меня осеняет. Я знаю, откуда.
В библиотеке почти пусто, две студентки над конспектами, старушка с подшивкой да в углу, обложившись древностями, водит носом по странице маленький горбун.
Окаменив лицо, я прошу у библиотекарши трехтомник песен и маршей — боже, как я ржал над ним когда-то! Милая девушка, оформляя заказ, бросает на меня взгляд, полный сочувствия к внезапно и тяжело заболевшему человеку.
Получив красные кирпичи, тридцать лет и три года ожидавшие меня, своего первого читателя, я притуляюсь в кресле у столика. Ну, Дмитрий Олегович, давай. Лиха беда начало. «Буря мглою небо кроет…»
Через полчаса, собрав в кучку все написанное четырехстопным хореем, я затеваю совершенно хамскую компиляцию: пересаживаю эпитеты из песен к глаголам из маршей, меняю «веселье» на «весенний», «народ» на «вперед», переписываю начисто — и, как Пигмалион, отхожу в сторонку, чтобы полюбоваться своим детищем.
Вот она, моя Галатея — четыре куплета и припев. Моя уродочка. Влюбиться в нее я, конечно, не смогу, но продать — завтра же… Смысла тут не больше, чем на любой из тысячи страниц трехтомника — но, видит бог, и не меньше! А оптимизма просто девать некуда.
Жди меня, Пепельников, завтра в девять утра, получай свой заказ, потому что я его больше видеть не могу. Вам стыдно за меня, граждане? Кому стыдно — дайте двести рублей.
Господи, неужели — всë? И этот алфавитный абортарий сделает меня ненадолго человеком? И долги отдам, и за свет-газ-телефон, и женушке любимой чего-нибудь; глядишь, и в кафешку вырвемся, прокутим на двоих червонец… А главное — Венслей! Сегодня же, сейчас же — Венслей! Господи, как хорошо-то; почему я раньше не сообразил про марши?
Домой, скорее домой!
— Ди-им… — тянет из кухни жалобный голос. — Это ты?
— Я.
— Это хорошо-о. А то твоя дочь меня доконала-а.
Шум воды обрывается, Ирка выходит в коридор, прислоняется к стенке.
— Здравствуй, Скворешников.
— Здравствуй, Скворешникова, — отвечаю.
— Ну как? — спрашивает она.
— Отлично!
— Что-о-о? — Ирка даже отрывается от стенки.
Дурак
