Севастопольский камень - Леонид Васильевич Соловьев
Поезд шел под уклон, грохотал и ревел. Рядом с поездом, высунув длинный язык, мчалась, растягиваясь от напряжения, черная собака. Плыли выбритые поля, деревни, церкви с ободранными куполами, без крестов и такие же белые, как церкви, силосные башни. Потом все медленнее: склады, цинковый элеватор, красные и зеленые вагоны. Остановка. Лысый послал одного из своих товарищей за кипятком. У Тимофея не было кружки, Лысый подал ему свою.
— Чайку! Петро, ты в городе конфеты покупал, угости товарища колхозника. Бери, бери, Тимофей Петрович, не стесняйся.
Тимофей взял целую горсть и спрятал в карман.
— Опять же силосная башня. В ней тоже надо иметь понятие, в силосной башне. В нашей, к примеру, выступила вода. Силос в прошлом году пропал. Я сейчас обсмотрел, прокопал траншею, отвел воду…
Поезд тронулся. Вошел, несмело озираясь, мужик с котомкой за плечами. Из дыр его полушубка торчала рыжая овчина, такая же овчина росла на его сером лице. Босые ноги мужика были черными.
Мужик нерешительно присел на кончик скамейки.
— Далеко? — спросил лысый.
Мужик привстал и сипло ответил:
— Домой.
— Куда?
— В Егоршино, в деревню, — снова привстал мужик.
— В колхоз?
Мужик молчал, глядя в окно. Там дождь, серые столбы, истерзанные клочья паровозного дыма, мутно-белого на темнеющем небе. Утомительно и равномерно — ниже и выше и опять ниже — тянутся провода.
— В колхоз? — повторил лысый.
Мужик съежился, точно хотели его ударить.
— В колхоз! — сказал он с отчаянностью. — Виниться.
— Выгнанный?
— Выгнанный… Да только не по закону меня выгнали!
Из дымного полусумрака жестко поблескивали его глаза. У него были страшные глаза: голые, без ресниц, окаймленные красным.
— Я не отказываюсь, я признаю, — лодырничество… Обшибся человек! Только нет такого закону, чтобы гнать с первого разу!
Густо загудел паровоз. Лязгнул под колесами мост, мелькнул в окне железным переплетом.
— А куда ездил? — спросил лысый.
— Везде был… Мы по плотничному делу. Не берут никуда без справки. Вот видишь… пилу продал… — Мужик засмеялся. — Топор продал… А домой добираюсь… нынче вот домой… видишь… Христовым именем!
И сам испугался наступившего молчания.
— Подайте, — сказал он. — Подайте на пропитание!..
Ему не подали.
— Объясни, Тимофей Петрович, — сказал лысый. — Темнота…
Тимофей закашлялся:
— Да… кгм… так-то… За свои грехи, известно. Которые лодыри, им завсегда плохо. А вот как я, колхозный ударник, то обут, одет и лечат бесплатно…
Мужик посмотрел на Тимофея и пронзительно усмехнулся.
— Все ты врешь! Я тебя по роже наскрозь вижу!
Тимофей не успел ответить — мужика накрыл кондуктор. На следующей остановке Тимофей прильнул к окну. Мужика вели к дежурному по станции. Он, видимо, уже привык к таким приключениям и был спокоен. Ветер раздувал его ветхую рубаху с натло[53] протертыми локтями.
Через пять минут он, такой же спокойный, вышел от дежурного на платформу, воровато оглянулся и нырнул под вагон. Тимофей перешел к противоположному окну. Мужик собирал окурки. Поезд уже был готов к отправлению, а он бесстрашно ползал под колесами — ему было все равно. Тогда Тимофей тайком, чтобы не увидел лысый, бросил в окно две конфеты и папиросу.
Поехали дальше. Народу в вагон набивалось все больше.
— Разлегся! — кричали Тимофею.
— Колхозный ударник, — строго вступался лысый. — Едет из больницы. Отойди, товарищ…
В вагоне тепло. Народ лезет на головы друг другу. Глянцевитая темнота окна дважды отражает лампочку. Начинаются обычные вагонные споры и пересуды.
— Враки, — важно говорит Тимофей, поудобнее вытягиваясь на полке. — От ящура самое лучшее средствие соль с дегтем. Уж я знаю. Я всю нашу колхозную скотину вылечил.
И народ внимательно слушает Тимофея… Так и ехал он всю дорогу, как в сказке, окруженный всеобщим уважением и заботой, забыл, кто он есть на самом деле, сам поверил в свое геройство.
Но всякой сказке приходит конец. Вышел Тимофей из теплого сухого вагона в дождь, в темноту, на ветер.
— Выздоравливай, Тимофей Петрович! — кричал с площадки лысый.
А поезд тронулся, отстукивая, набирал скорость и все чаще тасовал по земле желтые квадраты окон. На подножке последнего вагона Тимофей увидел рваного мужика. Он сидел скрючившись, пряча от дождя босые ноги, мелькнул через полосу жидкого света, исчез в темноте. И долго смотрел Тимофей вслед поезду. Тускнели, убегали сигнальные огни: зеленый и красный.
«Вот едет мужик без билета, — думал Тимофей, — дождем его сечет, продувает ветром, осыпает искрами. Никто мужика не жалеет, впереди еще неизвестно что, возьмут ли обратно в колхоз? Очень тошно и одиноко рыжему мужику на подножке…»
А еще больше задумался Тимофей дома, когда после первых радостей встречи уселась вся его семья за обед. Головы ребячьи торчат над столом, словно капустные кочаны, и такие же белые. Ближе два больших кочана — двояшки, потом поменьше, потом еще поменьше; наконец шестой, самый маленький и сопливый кочан. Долго смотрел Тимофей на своих ребят и вдруг изумился:
— Баба! Ты погляди — шесть душ ведь! А?..
— Лопают много, — вздохнула баба. — Растут.
На другой день Тимофей пошел к председателю.
— Живой? — обрадовался Гаврила Степанович. — Вырезали? Ну-ка, расскажи. Чай, и не помнишь?
— Помню все, — соврал Тимофей. — Расскажу опосля. Я насчет работы.
Председатель послал его к доктору. Тот дал освобождение на целый месяц.
— Иди покеда обратно в коровник, — сказал Гаврила Степанович.
Вечером Тимофей лежал на своем привычном месте, в углу, на мягкой скользкой соломе. Но заснуть не мог: не милы ему были теперь и влажные вздохи коров и запах парного помета. Каждые полчаса он выходил проверять замок. Он боялся, что снова застанут его спящим и тогда, припомнив прошлые грехи, обязательно исключат. Он бросит жену, ребят и поедет, как рыжий мужик, через сырую, холодную мглу, на скользкой подножке, и нигде не найдет куска хлеба, хотя в руках имеет малярное ремесло.
22
Этот день, надолго запомнившийся и доктору, и Кузьме Андреевичу, и Устинье, начался обычным самоваром.
— Что варить нынче: щи или суп? — спросила Устинья.
Она совсем извелась и заметно похудела. Она смотрела на доктора злыми глазами.
— Что хотите, — ответил доктор, позвякивая в стакане ложкой.
В окно всунулась голова почтаря. Он поздоровался, положил на подоконник лиловый конверт и пошел дальше.
Писал доктору московский друг:
«…все улажено. Теперь требуется только твое заявление. Присылай немедленно и через неделю получишь перевод в Москву…»
— Чай простынет, — сказала Устинья.
Она изогнулась, заглядывая в письмо.
Доктор достал из чемодана постельные ремни.
— Григорий Зверьков, кажется, шорничает. Отдайте ему и попросите починить.
В приемной хлопнула дверь. Доктор вышел.
