Тысяча свадебных платьев - Барбара Дэвис
А еще меня поразила моя собственная реакция: эта мгновенно подкатившая волна узнавания, когда я увидела ее тщательно уложенные золотистые волосы, высокие скулы и широкие полные губы. Столь очевидное сходство с дочерью сразу напомнило мне, что я посторонняя, что Рори – не моя.
И все же, как же я успела сблизиться с этой девочкой за такое короткое время! Это я-то, которая предпочитает весь мир держать от себя на расстоянии. Но теперь она стала частью моей жизни. Возможно, заменяя мне дочь, которую я потеряла. С самого первого дня, когда она только вошла в «Bisous Sucrés», обеими руками прижимая к груди мою старую потрепанную коробку, я ощутила между нами некое единение – как будто судьба каким-то образом подмигнула нам обеим сразу.
В тот день она показалась мне светлым ангелом, подарком, которого я, сама того не зная, так ждала и в котором так сильно нуждалась. И, возможно, я для нее стала тем же самым. Она называет меня феей-крестной, и я очень рада тому, что оказалась причастной к воплощению ее мечты. Пока что мой вклад в это дело – сдача ей в аренду дома на Ньюбери. Но на сегодняшний день я уже подготовила бумаги с Дэниелом, чтобы подарить этот дом Рори – так же, как когда-то Мэдди подарил его мне.
Она попросила меня прийти на открытие галереи, и мне бы очень хотелось там присутствовать, но теперь я понимаю, что прийти туда было бы ошибкой. Я бы с радостью заняла и второе место после Камиллы, будь мне там рады. Но очевидно, это не так, и я не буду ставить себя в неловкое положение, внедряясь туда, где мне совсем не место. Я уже совершила, как говорится, свой небольшой променад. Всякая более-менее достойная актриса, всякая tragédienne хорошо чувствует момент, когда пора покинуть сцену. Равно как и достойная фея-крестная. Она получит от меня этот прощальный подарок – дом для галереи, – и на этом все закончится. Я внесу свою лепту добра – и тихонько удалюсь восвояси.
Я твержу себе, что такой вариант меня вполне удовлетворит, – однако это ложь. О чем я только думала? Впустить нового, незнакомого человека в свою жизнь – и это после стольких лет усиленной самозащиты! Вновь испытать чувства после благословенного оцепенения. В точности как мои руки после пожара – когда начали восстанавливаться нервы. Боль была настолько нестерпимой и изматывающей, что мне хотелось, чтобы они онемели вновь.
И сегодня я почувствовала то же самое.
Я поняла это в то самое мгновение, когда встретилась взглядом с Камиллой. Она тут же раскусила меня, обнаружив, что я чего-то хочу. Эти раздувающиеся ноздри и вскинутый подбородок, эта тонкая, не предвещающая ничего хорошего улыбка, от которой меня бросило в холод. Именно так на меня всякий раз смотрел отец Энсона – как на незваного гостя, переступившего границы дозволенного. Мне было не место в жизни его сына, как не место и в жизни Рори.
Я разглядываю свои пальцы, обхватившие ножку бокала – скрюченные, лоснисто-розовые, – и сразу вспоминаю, как Камилла словно невзначай напомнила мне о пожаре. Как будто без посторонней помощи я могу об этом забыть! Сколько ни отпущено мне еще жить – я всегда буду об этом помнить.
22 июля 1981 года.
Бостон
С того дня, как по городу пошел слух, что на «L’Aiguille Enchantée» – на мою «Зачарованную иглу» – пал выбор при заказе подвенечного наряда для одной из кузин Кеннеди, у меня нет ни минутки покоя. Телефон звонит с утра до вечера – и в основном это невесты, полиставшие светскую хронику и внезапно пожелавшие себе свадебное платье от Руссель. А еще есть масса любопытных зевак, которые забредают с улицы в салон или стоят на тротуаре, тараща глаза, словно ожидают увидеть в витринном окне пришпиленную за подол невесту.
Я понимаю, почему все пришли в такое très agité[53]. Кеннеди для американцев – едва ли не настоящее королевское семейство (которого у них, собственно, никогда не было), а это значит, что даже их дальнюю родственницу все воспринимают как некую сказочную принцессу. И если все получится, как я задумала, мое платье и правда будет достойно сказки. Я создала потрясающий наряд – быть может, лучшее творение в своей жизни. Из чесучи цвета слоновой кости с серебряным шитьем и нежно-розовыми кварцевыми кристалликами. Осталось только прикрепить бант и закончить бисерную вышивку на поясе – а времени остается все меньше и меньше. Я работаю днями и ночами, чтобы закончить платье к сроку, но я ведь не могу обходиться совсем без сна. Пусть даже ради бостонской элиты.
Почти в два часа ночи я наконец поднимаюсь в свое жилище на третьем этаже. Мне необходимо пару часов отдохнуть, а потом я снова спущусь шить. Однако я все же слишком взвинчена, чтобы уснуть. Я иду на кухню, делаю себе порцию горячего шоколада, добавляю немного бурбона – так, как пил его обычно Мэдди – и с чашкой возвращаюсь в спальню.
Возникает желание выкурить перед сном сигарету, но я забыла пачку внизу, в мастерской, и слишком вымоталась, чтобы за ней идти. Шоколада оказывается вполне достаточно, и вот уже веки начинают потихоньку слипаться. Пару часов сна – это все, что мне сейчас нужно.
Не представляю, сколько времени я проспала, когда просыпаюсь от едкого привкуса гари в глотке. В комнате тьма, воздух наполнен дымом. Я скатываюсь с кровати на колени, надеясь продышаться, и ползу в направлении лестницы. Цепляясь за перила, спускаюсь вниз, ничего не видя из-за плотного, все более сгущающегося дыма – глаза оказываются совершенно бесполезны. От нестерпимого жара мне обжигает горло и грудь. «Беги скорее! – отчаянно вопит мой мозг. – Не останавливайся!» Однако я замираю на месте, видя алеющее зарево в глубине дома и слышу жуткое потрескивание пламени, пожирающего все на своем пути.
Мои мастерские, мои труды – все сейчас в огне.
В отчаянии я вскакиваю и, вместо того чтобы бежать прочь, мчусь к этому чудовищному зареву. Когда я добираюсь до самой большой из комнат, то стоящий стеной жар отбрасывает меня назад. Полки с запасными рулонами тканей сплошь объяты огнем, занавески тоже – а также мой рабочий стол, где всего пару часов назад я расшивала узор. Именно так я всегда представляла себе ад.
И в этот момент я вижу их – три свадебных платья в разной степени готовности. Их тени гротескно тянутся по задней стене и покачиваются, так что кажется, будто они танцуют. Я в ужасе наблюдаю, как языки пламени взбираются сбоку по юбке, затем перескакивают на рукав висящего рядом платья, пожирая кружева, пуговицы, бисер.
Мне слышится какой-то вой, заглушенный алчным гудением пламени. «Видимо, сирена», – смутно проскальзывает у меня в мозгу. Вероятно, кто-то вызвал пожарных. Но нет – оказывается, звук этот исходит от меня. Пронзительный, щемящий душу, безутешный вой – как мать оплакивает детей в минуту неотвратимой смерти.
Не раздумывая, я шагаю в этот жар, хватаю за талии два манекена с платьями. Крича и задыхаясь, тащу их к лестнице, потом спускаюсь по последнему пролету ступеней, спотыкаясь, путаясь ногами в их юбках и шлейфах, там вслепую бреду к входной двери, к безопасности улицы.
Еще не успев выйти на крыльцо, я ощущаю жгучую боль в левой руке. По одному из спасенных мною платьев кверху ползет пламя и через мгновение перебрасывается на рукав моего кардигана. Я тут же бросаю платья и в ужасе кричу, пытаясь прихлопнуть все более распространяющийся огонь, который, жадно облизывая одно запястье, тут же перебирается и на другое. Такой боли я в жизни не испытывала, она ослепляет, пронизает насквозь. Как бы я ни размахивала руками, пламя ползет все дальше. И тут раздаются пожарные сирены – громкие, оглушительные, настоящие, – и внезапно все вокруг оказывается во тьме. Меня сталкивают на землю, накрывая плотным покрывалом.
Несколько часов спустя я прихожу в себя в ожоговом отделении – с пересохшим ртом и затуманенной головой после морфина. Обе руки забинтованы по локоть. Как объясняет доктор, у меня ожоги третьей степени, причем левой руке досталось больше, чем правой. Говорит он медленно, точно объясняя это малышу, и я действительно чувствую себя маленьким, беспомощным и растерянным ребенком.
Последнее, что у меня осталось в памяти – это как меня разом
