Однажды осмелиться… - Ирина Александровна Кудесова
Она даже не улыбнулась.
Картографы и картографини не спешили: собирушка была назначена на четыре, а в шесть еще не все нарисовались. Стоял с пластиковым стаканчиком шампанского в руке, болтал с Беллинсгаузеном, разглядывал новые лица. Беллинсгаузен, он же Сашка Григорьев, в свое время сотворил несколько гениальных карт, Великим географическим открытиям посвященных, и в своем первозданном — романтическом — виде свет не увидевших. Маршруты отважных мореплавателей изображались пунктирами, на каждом был искусно прорисован мачтовый корабль с выгнутыми ветром парусами. Одна из карт повествовала об обнаружении Антарктиды. «Хоть тут мы были первыми», — и Сашка на радостях изобразил рядом с русским кораблем его капитана, с победным видом стоявшего по колено в воде. Прорисовка капитана потребовала массы сил. На «Что это?» начальствовавшего в те времена Бобрякова Сашка сообщил, что-де это Беллинсгаузен, а в воде он, потому что ему море по колено. «Море по колено пьяному», — мрачно изрек Бобряков. Почувствовав, что дело пахнет керосином, Сашка возопил: «Не трогайте Беллинсгаузена!» С тех пор и повисло на нем прозвище… «Не трогайте Беллинсгаузена!» обязательно выкрикивал кто-нибудь, когда Александра пытались вырвать из творческого процесса, приглашая хряпнуть кофейку.
Беллинсгаузен уже давно карт не творил, а прозаически занимался бизнесом, в приступе ностальгии окрестив свою фирму «Каравелла».
Играли в игру «Угадай карту»: надо было без слов показать, например, «Русско-японскую войну». Марина (забыл фамилию) растянула пальцами глаза, затем встала в позицию каратиста, вооружившись воображаемым мечом. Ее напарница (незнакомы) схватила швабру и со свирепым видом ринулась на «врага». Карту угадали.
В восемь часов сорвался — поехал к Ольке. Сомневался до последней минуты — думал позвонить, сказать, что не получается. Но чутьем понял: это будет чересчур.
Олька не только казалась хрупкой — была. Такая какая-то… будто над обрывом замершая, руки назад отведены: обидите — прыгну! Это кого хочешь испугает. Ее можно было поставить в один ряд с фарфоровыми героинями Лоренсен — острая, вся какая-то надломленная. В этой надломленности есть профит: такая любит — кровать разваливается.
Но настоящей лоренсеновской героиней была не она. Слишком много огня: густые краски. Настоящей героиней была ее подружка.
29
— Вино захвати…
Он отрывается от созерцания фотографии: девушка в тонком светлом платье сидит на белой скамейке, в руках — сверток, из свертка видна спящая мордочка недавно притопавшего в мир человечка. Когда-то и его сынули такими же ангелками были… а теперь — обормоты, дерутся, что ни день.
У девушки на снимке странный взгляд. Она смотрит куда-то, но — он готов поспорить — не видит. Или, вернее, видит, но не то, что в зрачке отражается. Ну как сказать… Будто она не здесь. Или — более того: не отсюда.
В этом взгляде ничего нет. Но это не отталкивающая пустота: это пустота принимающая. Подойди к ней сейчас тихонько и возьми с рук сверток — не заметит. Это фотография человека, которого нет здесь. И еще — легкое кремовое платье, под которым угадывается… жизнь.
Жизнь, в которую он не вхож.
Оля ждала в спальне, держала в руках две пиалы. Сделала какой-то немыслимый фруктовый салат, а он сейчас с удовольствием мяска тяпнул бы.
Виноградины то и дело летят на простыню, а то и на пол — зачем она выбрала такие маленькие ложки, не чайные даже, а кофейные?
Перегнулся через нее, поднять ягоду: горячая девчонка, как печка. Захотелось взять — сразу же, без церемоний. Но церемонии нужны — иначе нельзя.
— Ну что? С ложечки тебя покормить?
Принял у нее из рук пиалу.
— Я так сыновей кормил когда-то.
— И… никого больше?
Вспышка: девушка на белой скамейке. Будь это не фотография, а картина, о чем бы она говорила? Стоп. Здесь что-то есть…
— …Нет, больше никого.
Оля что-то спрашивает, и он даже отвечает ей. Но где-то внутри зреет новое знание, пока слов для него нет.
— …ты меня не хочешь?
— Ну как ты могла… — он притягивает ее к себе, целует в губы, тянет платье вверх, отбрасывает. Внезапная мысль: сколько раз он уже делал это движение… И последующее — тоже: когда вслепую воюешь с металлическим язычком, рьяно цепляющимся за свою скобочку, лифчики выдумал мужененавистник.
— Оставь.
Ну и черт с ним. Что же это было? Будто что-то, что слов не требует. Да! Белая девушка на скамейке в летнем платье — она ни о чем не сообщает тебе, ее нельзя «прочесть» — ее можно только выпить: принять в себя не раздумывая, просто принять.
— Николай…
Изображение… Изображение — это зелье.
Одним махом выпить горячее, пряное, доверившееся. Смотрит в глаза: она здесь, вся здесь, впитывает минуты, секунды — всё ее! А та, другая, между двух миров потерянная, — только фантазия, только акварель.
30
Алена вышла на «Смоленской»: так и есть — дождь. А ведь специально ехала пораньше, чтобы по Старому Арбату прогуляться, дуреха. Но дождь приятный, свежий. Хлопнула зонтом.
У метро продают цветы.
Точь-в-точь такие же розы, что Николай притащил в тот злополучный вечер: наверно, тут и покупал — у него же редакция на «Смоленке».
Три белые розы принес, а ведь повода ему не давала. Разговаривали. Приехал около десяти, а в начале двенадцатого в дверь поскреблись. Не иначе как Олька сбежала с работы, не высидев и часа без своего Нико.
— Ты хоть бы позво…
За дверью стоял Ося.
С тех пор все пошло под откос.
31
Последний раз она видела Иосифа в Шереметьеве, под Новый год — спустя без малого четыре месяца после осенней истории с этим его неожиданным приездом. Он пересаживался с одного самолета на другой — с того, что прилетел из Нижнего, на тот, что летел в Палангу. В гости не заехал — сказал, не получалось по времени; нет, просто не хотел. Поехала с Юлькой в аэропорт.
Попросил захватить из дома только одно — фотографию, где они с новорожденной Юлькой сидят на лавочке возле Чистых прудов. Она ездила в город по делу, не знала, с кем оставить Юльку. В эти ее первые месяцы в Москве все было новым и сочинялось легко. На Чистых прудах — белые лавочки, резные тени от листвы, белые же лебеди на зеленоватой воде, и отражения у них тоже белые… Лето, солнце.
Парнишка зачем-то сфотографировал ее, а она даже не заметила — пыталась поймать строчки, слетавшие, как стайка чирикавших воробышков, и бросавшиеся врассыпную — только руку протянешь.
— Эй! — Он сел рядом, тронул за локоть. — Эй…
Повернулась, вернулась:
— Что?
— Я тебя сфотографировал.
— Да?
